— Ты чего это, седой, на нас глаза таращишь? — удивился «Топорик», — может, их тебе выколоть, а? — И залился дурашливым смехом.
Когда Борис уходил из ленинградского барака, кто-то из ребят накинул ему на плечи новенький ватник. Борис совсем забыл о подарке. Однако уголовники мгновенно приметили обнову. С нар легко соскочил «Костыль», сдернул с плеч Бариса ватник.
— Чур мое! Как я замерз! — Быстро напялил ватник на себя, злорадно захихикал, взобрался на нары.
— Отдай ватник! — решительно потребовал Борис. — Мне тоже холодно. — Все еще надеялся, что здравый смысл не совсем покинул уголовников.
— Ишь чего захотел! — засмеялся «Бура», — мы с «Костылем» ватник на базаре толкнем, тебя угостим.
Борис сделал над собою усилие, отвернулся от уголовников. Отыскал Сергуню, присел рядом, обвел глазами свое новое обиталище. По обеим сторонам, вдоль стен хозяева приготовили для них двойные нары. С торцов имелись двери, которые постоянно открывались и закрывались — братва бегала то в уборную, то на улицу. По бараку гуляли сквозняки. Две печки-чугунки не могли согреть не обжитое еще помещение. Однако ребята-северяне на замечали холода, они степенно, по-хозяйски устраивались на нарах, расправляли изрядно «похудевшие» «сидоры», сбивались в артели — деревня предпочитала держаться особняком даже от городских.
Распахнулась одна из дверей. В барак широким мужским шагом вошла пожилая женщина с зачесанными назад седыми волосами. Низким голосом проговорила:
— Прибыли, значит, вятские — парни хватские, семеро одного не боятся, один на один — все котомки отдадим.
— А ты кто такая будешь, баба? — свесился с нар «Топорик».
— Меня зовут Тамара Петровна, я ваш завхоз. Прошу любить, жаловать не обязательно. Тэкс, тэкс. Ну, хватит болтать. Со мною сейчас пойдут пять человек. Ты, ты и вы трое. Возьмем в кладовой матрацы и одеяла.
— Мне покрывашку не забудь, из гагачьего пуха! — сострил «Бура» и вдруг запел: «Есть у меня кофточка, скоком заработанная, шубка на лисьем меху…»
— Ни лисьего меха, ни пуха не обещаю, — не приняла шутливого тона Тамара Петровна, — соломы малость для подушек выделю, на всех ее, правда, не хватит. Ну, за мной! — Не оглядываясь, женщина решительно вышла из барака, не сомневаясь, что пятеро помощников идут следом.
О, если бы завхоз знала, что произойдет через несколько минут после ее ухода, она вряд ли покинула бы барак. Неожиданно, словно по сигналу, распахнулись обе двери, и помещение барака мгновенно заполнилось рослыми парнями в бушлатах и ватниках, которые мгновенно растеклись по бараку, заняли «ключевые позиции» у дверей, окон, у печек-«буржуек». Обветренные, прокопченные в горячих цехах лица ленинградцев казались зловещими в сумеречном свете. В руках у «незваных гостей» были железные прутья, пряжки от ремесленных ремней.
— Всем оставаться на своих местах! — выскочил на середину барака Ахмет. — Не двигаться! — Рывком сбросил на пол ватник, под ним оказалось голое, мускулистое тело, исчерченное татуировкой. Он выхватил из-за пояса ременную плеть, щелкнул над головами ничего не понимающих деревенских, позвал: «Борис, иди сюда!»
Борис Банатурский ждал этой минуты. Прежде чем подойти к Ахмету, он остановился возле нар, где располагались уголовники, увидел наполненные до краев страхом глаза вожака и его сподручных, разом присмиревших «шестерок».
— Зло, запомните, всегда наказуемо! — философски изрек Валька Курочкин своим обманчиво-басовитым голосом. Еще в сороковом году, в училище, огольцы откровенно посмеивались над Валькой: худосочный маменькин сынок обладал мощным басом. — Сейчас мы свершим справедливый суд. Заприте двери! А теперь… Борис, укажи нам тех, кто творил зло, кто издевался над беззащитным блокадником, кто отбирал у ребят последние крохи хлеба.
— Я с радостью сделаю это, — Борису так хотелось отсрочить время «суда», дать уголовникам возможность подрожать от страха, испытать угрызения совести, хотя не был уверен, что им знакомо это чувство. Пятеро ремесленников во главе с Валькой Курочкиным пошли вслед за ним к нарам, на которых застыли в недоумении вятские парни. Борис шел будто король в сопровождении свиты телохранителей. Ему хотелось сначала успокоить деревенских ребят, попавших из огня да в полымя, большинство которых вовсе были не причастны к его грустной истории. Наконец нашел Сергуню и его земляка. Оба парня удивленно хлопали белесыми ресницами, абсолютно ничего не понимая. — Ну, спасибо тебе, брат! — Борис с удовольствием пожал костистую руку парня, повернулся к Ахмету. — Если бы не этот человек, меня бы убили урки.
— Молодец! Отныне ты вступаешь под наше особое покровительство! — подскочил к Сергуне Генка Шуров. Рьяный почитатель Дюма, он часто употреблял в разговорах высокопарные выражения. — Запомни: «сороковое-роковое» всегда придет к тебе на подмогу в трудную минуту, только кликни.
Наконец, «мстители» остановились перед прибежищем уголовников. Деревенские ребята, предвкушая увидеть необыкновенное зрелище, тоже потянулись к центру барака. Борис увидел: лицо вожака побагровело, словно налилось кровью. И он, не раздумывая более, ткнул пальцем прямо в лоб «Топорика»:
— Вот — самый гадкий гад! Он меня мучил…
Закончить фразу Борис не успел. Вожак спрыгнул с нар, выхватил из-за пояса финский нож, занял боевую стойку, намереваясь защищаться, страшно, на весь барак заскрежетал зубами. Однако недавние блокадники лишь дружно рассмеялись. Откуда было знать вожаку, что эти ребята успели прожить несколько жизней, их убивали, топили, морили голодом, но они выжили, оказались самыми стойкими, и зубовным скрежетом их, конечно же, не испугаешь. А тут еще Ахмет, этот ленинградский татарин, сын дворника, гикнул по-восточному, взмахнул гибкой плетью, которая обвила ноги вожака. Лицо «Топорика» скривилось от боли, однако ножа из рук вожак не выпустил. Все еще храбрился, хотя поганая душонка давно уже ушла в пятки.
— Кто позволил вам судить? — сорвался на визг вожак. — Незаконно права качаете! Где доказательства нашей вины, где? За самосуд, знаете, какой срок полагается? Ваш «выковырянный» сам башкой о землю трахнутый! Он и не такое наплетет сдуру. Я его и пальцем не тронул, спросите хоть ванек деревенских.
— Финку брось! — Валька Курочкин решительно шагнул к вожаку, смело протянул руку. — Давай мне железку!
— Уйди! Уйди по-доброму! Зарежу! Насмерть замочу! — «Топорик» привскочил на месте и с диким криком, будто ошалелый, бросился на Бориса, считая его главным виновником своего позора. Но тут же вновь взвилась плеть Ахмета, удар пришелся точно по руке вожака, нож выпал, вожак закрутился на месте, как подбитая муха, затряс ушибленной рукой, присел на нары, стал баюкать руку, тихо, по-звериному подвывая. Ребята схватили вожака, мгновенно скрутили руки сыромятным ремнем. Такая же участь постигла «Буру» и «Костыля». По знаку Бориса земляки отпустили по паре крепких подзатыльников деревенским, особо старательно «шестерившим» перед уголовниками.
— Читай, Геннадий, приговор! — Валька Курочкин, высокий, прямой, лицо, потемневшее от гнева, повернулся к Шурову. — Давай, суд наш скорый!
— Вожак мне постоянно толковал, отбирая еду, мол, закон уголовный суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я — завтра!
— Вот он и умрет сегодня! — с каменным лицом произнес Валька.
— Читай!
Генка Шуров пригладил пятерней огненно-рыжую шевелюру, извлек на свет клочок бумаги, расправил на колене, оглядел связанных уголовников, прочел с особым выражением судьи, радующегося завершению дела:
— Высокий суд ленинградского ремесленного училища номер сорок строительного дела, базирующийся ныне временно в Сибири, рассмотрев на экстренном заседании факты злодеяний над бывшим учащимся группы краснодеревцев Борисом Банатурским, постановил: подвергнуть смертной казни через повешение уголовников по кличке «Топорик», «Бура» и «Костыль». Подлинные фамилии не установлены. Приговор окончательный и никакому обжалованию не подлежит!
Борис удивленно закрутил головой. Он не знал глубокого замысла своих вновь обретенных друзей, однако, ни на йоту не сомневался, что казнить уголовников ребята, конечно, не станут, как говорится, не тронь г… оно не воняет, однако привычные к тюремному самосуду уголовники приняли приговор за чистую монету. «Бура», как подкошенный, упал на колени, пополз к ногам Бориса, слезно умоляя простить его, валил все на вожака, мол, он не хотел издеваться над блокадником, вожак заставлял. «Костыля», казалось, хватил столбняк — глаза остеклянели, руки безвольно повисли вдоль туловища. Только вожак продолжал хорохориться:
— Если вы, фраера, считаете себя судьями, то где же наши защитники? Прокурор где?
— В каком месте лучше повесить эту гниду? — Ахмет словно не слышал «претензий» вожака. — Считаю, самое место их — на столбах, у входа в барак. — Он вскинул на руке поданный кем-то из ребят моток веревки.
