Эхо колокольного звона затихает. Она проспала почти весь день. Что это за приглушенный рокочущий гул? Толпа? Или по-прежнему море?
Мари-Лора спускает ноги на пол. Кровавые мозоли на пятках пульсируют. Где трость? Осторожно — чтобы не удариться обо что-нибудь щиколоткой — Мари-Лора возит ступнями по половицам. За занавеской окно — высоко, не дотянуться. Напротив — комод. Ящики из него можно выдвинуть только наполовину — дальше они упираются в кровать.
Погода здесь такая, что ее можно ощущать пальцами.
Мари-Лора нащупывает дверной проем и выходит — куда? В коридор? Здесь гул тише, почти как шепот.
— Есть кто-нибудь?
Тишина. Затем движение внизу, тяжелые башмаки мадам Манек взбираются по узким винтовым ступеням, ее затрудненное прокуренное дыхание все ближе — третий этаж, четвертый — сколько же в доме этажей? Наконец голос мадам зовет: «Мадемуазель?» Мари-Лору берут за руку и ведут назад в комнату, где она проснулась, усаживают на край кровати.
— Тебе надо в уборную? Наверняка надо, а потом в ванну. Ты очень хорошо спала, твой папа сейчас в городе, хочет отправить телеграмму, хотя я его предупредила, что легче вытаскивать перья из патоки. Есть хочешь?
Мадам Манек взбивает подушки, встряхивает одеяло. Мари-Лора уговаривает себя сосредоточиться на чем-нибудь маленьком и конкретном. На макете в Париже. На одной-единственной ракушке в лаборатории доктора Жеффара.
— А что, весь этот дом принадлежит моему двоюродному дедушке Этьену?
— Каждая комната.
— И как же он за него платит?
Мадам Манек смеется:
— Сразу быка за рога! Твой двоюродный дедушка унаследовал этот дом от отца, твоего прадедушки. Он был очень успешный и богатый человек.
— Вы его знали?
— Я работаю здесь с тех пор, как мсье Этьен был маленьким мальчиком.
— И мой дедушка тоже? Вы и его знали?
— Да.
— А я сегодня познакомлюсь с дядей Этьеном?
Мадам Манек отвечает не сразу:
— Возможно, нет.
— Но он здесь?
— Да, детка. Он всегда здесь.
— Всегда?
Большие руки мадам Манек заключают ее в объятия.
— Давай пока займемся ванной. Твой папа придет и все тебе объяснит.
— Папа ничего не объясняет. Он сказал только, что его дядя был на войне вместе с моим дедушкой.
— Так и было. И твой двоюродный дедушка вернулся с войны… — мадам Манек ищет слова, — не совсем таким, каким на нее ушел.
— Вы хотите сказать, стал видеть то, чего нет.
— Испуганным. Как мышь в мышеловке. Он видел, как мертвые проходят сквозь стены. Ужасы на перекрестках. Теперь он не выходит из дому.
— Никогда?
— Уже много лет. Но Этьен — чудо. Он знает все на свете.
Мари-Лора слышит скрип деревянных стропил, крики чаек и тихий рокот за окном.
— Мы очень высоко, мадам?
— На шестом этаже. Удобная кровать, правда? Я надеялась, что вы с папой хорошо отдохнете.
— Окно открывается?
— Да, милая. Хотя, наверное, пока лучше оставить ставни закрытыми…
Мари-Лора уже стоит на кровати, ведет ладонями по стене:
— Отсюда видно море?
— Нам велели держать окна и ставни закрытыми. Но разве что на минутку…
Мадам Манек поворачивает ручку, открывает створки внутрь, распахивает ставни. И тут же в комнату врывается ветер — яркий, свежий, соленый, лучезарный. Рокот вздымается и опадает.
— А тут есть улитки, мадам?
— Улитки? В океане? — Снова смех. — Их там как капель в дожде. Ты интересуешься улитками?
— Да-да-да. Я находила древесных улиток и садовых, а морских — никогда.
— Тогда ты приехала куда надо, — говорит мадам Манек.
Она наливает теплую ванну на третьем этаже. Из ванной Мари-Лора слышит, как мадам закрывает дверь. В тесной ванной комнате пол стонет под тяжестью воды, стены потрескивают, как будто это каюта «Наутилуса». Боль в пятках слабеет. Мари-Лора погружается с головой. Никогда не выходить из дому! Десятилетиями прятаться в этом странном узком доме!
К обеду ее наряжают в крахмальное платье, которому неизвестно сколько десятилетий. Они сидят за квадратным кухонным столом, папа и мадам Манек друг напротив друга, упираясь под столом коленями. Окна и ставни плотно закрыты. Приемник отрывисто перечисляет имена министров. Де Голль в Лондоне, Поля Рейно сменил Петен. На обед рыба, тушенная с зелеными помидорами. Папа рассказывает, что письма не приходят и не отправляются уже три дня. Телеграфные линии не работают. Самой свежей газете — шесть дней. По радио диктор читает частные объявления.
Мсье Шемину, бежавший в Оранж, ищет своих троих детей, оставленных с багажом в Иври-сюр-Сен.
Франсис в Женеве ищет информацию о Мари-Жанне, последней раз виденной в Жантийи.
Мама молится о Люке и Альберте, где бы те ни были.
Л. Рабьер ищет сведения о своей жене, последней раз виденной на вокзале Орсе.
А. Коттер сообщает матери, что жив и находится в Лавале.
Мадам Мейзё разыскивает шесть своих дочерей, отправленных поездом в Редон.
— Все кого-нибудь потеряли, — шепчет мадам Манек.
Папа Мари-Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить.
Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари-Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу — долгожданный шелест ветра или моря и ветра — ее ухо не может их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны.
— А мы можем пойти завтра к морю, папа?
— Скорее всего, не завтра.
— А где дядя Этьен?
— Наверное, в своей комнате на пятом этаже.
— И видит то, чего нет?
— Нам очень повезло, что он есть.
— И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя?
— Ну если только чуть-чуть.
Мари-Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке.
— Что значит, папа, что они нас оккупируют?
— Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики.
— Они заставят нас говорить на своем языке?
— Может быть, они заставят нас перевести часы на один час.
Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает.
— Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату?
— Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня.
Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать.
— Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся?
— Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают.
— Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике?
— Конечно.
— Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким.
— Они по-прежнему там.
— Ты так думаешь?
— Я знаю.
— Ты не можешь знать.
— Ладно, не знаю, но уверен.
— А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа?
— Нет.
Мари-Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки.
— Все будет хорошо, — шепчет она; отец стискивает ей руку. — Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях.
Далекое торжественное пение моря. Стук чьих-то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари-Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma chérie», но папа молчит.
Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь.
Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие-то непонятные предостережения?
— Расскажи нам снова про ручные гранаты! — просит Мартин Заксе.
