Слышу спокойный голос:
— Натягивай на себя всю, какая у тебя есть, одежду. До фронта топать да топать. Рации забираем с собой. Ты свою, я Андрюхину. Потеряешь направление — станешь связываться со своими. Чуешь, завывает ветрюга. Хорошо! Ну-ка, подь сюда. Ах, ботиночки твои для долгого пути не дюже подходящи. — Он выхватил из угла свои серые валенки: — Примеряй!.. Нет, сколь ни накручивай, толку не станет, натрешь ноги. Тогда вот что…
Он отрезал финкой голенище, ножницами выкроил из подошвы стельки, да слишком толстые. Как я ни старалась, не просовывалась нога. Говорю:
— Жалко, испортили валенки. А как же вы сами?
— Не рассуждай. У меня сапоги… Погоди-ка, погоди!
Потом отхватил полу от своей черной шинели, велел мне сесть и обернуть ноги. Нашлись для меня у деда и стеганые трехпалые рукавицы: такие у пулеметчиков. Велики, а все же лучше, чем с голыми-то руками.
Я не сразу опомнилась: как это он, хворый, старый, занимается мною, а не я им. Нельзя было перечить. У деда все получалось быстро, сноровисто: помолодел на двадцать лет.
Пока я одевалась, он приготовил два дерюжных мешка, сунул по углам сырые картофелины, затянул толстыми веревками — получились лямки. В мой мешок снизу натолкал тряпок. Теплую, сваренную в мундире картошку высыпал из чугунка всю мне. Я попробовала возразить, он цыкнул:
— Знай помалкивай!
Он сам добыл из иконостаса мою рацию, разорвав простыню, укутал и ее и комплект питания, проверил, как у меня улеглись по карманам ватника гранаты лимонки, заместо пистолетика дал мне «вальтер» с полной обоймой; отдал компас, часы, батарейный фонарик; любовно, как мамушка родная, повязал на мне платки.
— Смотри-ка, волосенки твои подросли. Сама только не торопись, не расти. По войне тебе не надо — маленькой удобнее.
Закончив со мной, стал одеваться и сам. Надел полушубок, поверх него натянул брезентовый плащ с капюшоном: стал похож на того возчика, который оглоблей заехал в стекло «мерседеса».
Дед полностью был готов. Взял меня за рукав, потянул в сенцы:
— Глянь, что буду делать. Вишь, над дверью полка с тряпьем? — Он вытащил оттуда две бутылочные гранаты, рассовал по карманам плаща. Тряпки с полки сбросил, обнажился деревянный ящичек. От него спускалась проволока. — Гляди дальше. Накручиваю проволоку на ручку двери, засов отодвигаю, так? Ящичек тяну поближе к краю. Поняла, что будет? Только они почнут дверь дергать, сразу же мое взрывное устройство громыхнет. А в нем заряд такой, что весь наш курень подымется аж в небеса. Да и те, что за нами придут, ауфидерзейн, отправятся к господу богу…
У меня вырвалось:
— А как будем выходить?
— Ой, Женюшка! Ты хоть связывай, что помнишь… Как мыши уходят, так и мы… Посидим напоследок, помолчим.
Посидели с минуту. Дед показал, что пора подыматься…
Отворил заднее окошко:
— Вылезай!
…Ох и сильный же гулял ветер, клонил к земле. Мы выбрались по перелазу в заледеневшее поле. Чуть светила ущербная луна, низкая поземка заметала наш след. Мело, крутило, все было нам на счастье. Дед выбирал путь меж сугробов. Мы продрались сквозь камыши к гладкому льду реки. Дед приостановился. Он тяжело дышал.
— Ну-тка, внученька, прислушайся! Что сквозь вьюгу поймешь?
— Будто мотор где-то? Надрывный звук…
— Точно! За нами. К нашему куреню пробираются. Буксует их машина. Чтоб вам, гадам, всюду буксовалось!
Мы пока что прошли всего километра полтора. Дед мне велел идти впереди, отставал, я его ждала. Мороз был не так силен, зато ветер сек ледяной крошкой по глазам, упирался в грудь, заползал во все щели ватника. Мы бы давно заблудились, когда б не река. Она петляла среди камышей и показывала дальнейший путь. Почему идем в эту сторону, я пока не знала. Деда спрашивать не решалась. Видела — он еле ноги тянет. Извел все силы, готовясь к уходу, а теперь с каждым шагом сникал. Я спиной поворачивалась, вперед пятками шла, только бы не потерять своего старика из виду.
Он меня подманил:
— Иди, Женюшка, вперед и вперед — до моста, небольшой мостик. Там проселок петляет: тебе налево, мне направо… Давай тут прощаться…
— А вы отдохните, Тимофей Васильевич. Нас тут и с собаками не сыщут, ветер-то все перемел… Сядьте под камыши!
Нет, он двинулся дальше. Из дому вышли двадцать минут четвертого. Ровно в полшестого услышали взрыв. Что-то сверкнуло вдали, дедушка перекрестился:
— Вот и нет братова куреня. Может, хоть кого из фрицев прихватило. Вот бы ладно!
От этой ли мысли, а может, от чего другого дедушка взбодрился, пошел побыстрее.
— Надо бы нам до того мостика дошагать до рассвета… Там проселок, он на взгорке. Насыпь. Кругом, понимаешь, болота…
Луна закатилась. Только и видны темные камышовые границы реки. В шесть утра стало светать; пустынная местность. Если б не метель, нас бы видно было за три километра. Дед все чаще останавливается, кашляет; вдруг упал на колени. Я ему помогла подняться. Думала, скажет что-нибудь. Нет, идет. Качает головой, как конь в упряжке.
Я говорю:
— Дедушка, посидим…
— Погоди трохи. Сейчас мосток. Здесь, здесь, шагов триста…
И правда — горбится что-то. Вот мы доплелись. Я-то ничего, долго бы шла. Старик был плох.
Под мостом снегу, снегу — намело сугробы у брусчатых переплетений. Дедушка распоряжается:
— Полезай туда, там затишек. На про… кха-кха… На прощание покалякаем.
Мы с ним рядком уселись меж высокими сугробами. Он стал доставать кисет с табаком, рассыпал много: руки дрожали. Все-таки скрутил цигарку, задымил, долго сидел молча. Ветер буянил, свистел в брусках, присыпал вас тонкой, как пудра, снежной пылью. Перехватывая воздух, дед отрывисто заговорил:
— Внучка! — Он меня ни разу еще так не называл. — Ты… Компас где?
— Передо мной!
— Куда идти, помнишь?.. Ладно. Пока не рассвело, надо… идти дорогой. Скоро степь. Дальше, дальше… Три лесополосы отсчитай. Потом… Потом свернешь. Вправо…
Смотрю, он падает. Голову кладет на руки, засыпает. Вдруг приподнялся. Борода белая-белая, вся в снегу. И папаха из черной стала белая. И глаза белые. На глаза — ледышки. Говорит мне:
— Приказываю: иди!
Я молчу, сижу. Разве такой приказ можно выполнять! Дед же, ясное дело, болен… С сердцем, наверное, плохо…
— Дедушка, посидим еще. Десять минут. Я приустала…
Он погрозил пальцем:
— Нельзя уставать. Слышь… Война. Хотел тебе сказать: берегись мин. Поля вокруг хуторов, где земля чуть вспухла… смотри, обходи. Сколько выдюжишь — топай и топай. Пока весь припас не кончится, в хутора не заглядывай… Подожди. Еще что хотел сказать: помни пример Андрюхи!
Говорит «помни», а что помнить? Не стала расспрашивать.
— Дедушка!
— Что, Женюшка?
— Я с вами останусь.
— Чего?
Он, кажется, и правда не расслышал.
Кричу:
— Не оставлю! Вас не оставлю. Одного!
— Чего-о! — Старик вскочил на ноги. — Бунтуешь против моего приказа?! — Он вытащил из кармана пистолет.
Я тоже взбеленилась:
— Расстреливайте, от вас не уйду!
Он вдруг спокойный стал:
— Тогда смотри! — Он приставил дуло к своему виску. — Выполняй приказ, или при тебе застрелюсь… Ты… Ты… Лучше обнимемся на прощание.
Я бросилась к нему на грудь. Слышу, его сердце — бум-бум. А может, это мое так билось сердце. Скорей всего. Как я деда не свалила… Он рукавицы сбросил, взял мою голову в руки, посмотрел в глаза.
— Вот так и Андрюха погиб, жалеючи. Против приказа нельзя. — Тут же себя оборвал: — Иди, иди, шагай, пака шагается… Не жди, я оклемаюсь, я куда мне надо… Иди… Война, Женюшка…
Он меня расцеловал в обе щеки, исцарапал льдинками бороды.
И я пошла. А он остался.
Прошагала с километр по горбатой пустой дороге и все ждала выстрела. Не дождалась и повернула обратно. Припустилась бегом. Сердце в груди стучало, а я бегом да бегом. Кубарем скатилась под мост:
— Дедушка, дедушка!
Нет никого.
Думаю — засыпало снегом. Руками копаю, ногами. Нет никого. Взбежала на горб дороги — следа нет… Хотя почему же — вот он, след. Ямка одна, другая, чем дальше, тем виднее. Поземка в ямках крутит снежную пыль…
Багровое метельное солнце приподнялось над камышом. Тогда я увидела — бредет, спотыкается мой старик, дедушка Тимофей.
Хотела его окликнуть, да вдруг подумала: увидит меня… что не выполнила приказ. Надо выполнять приказ…
И я обратно пошла. На восток. Сперва медленно, потом все быстрее. Шла по своему же следу.
До линии фронта добрела через девять дней. А в Кущевке мне довелось побывать много лет спустя. В 1980 году, в связи с 62-й годовщиной Ленинского комсомола, меня пригласил на праздник Кущевский райком ВЛКСМ.
Хотелось найти свою хату. Увы, ее уже нет. Станица разрослась, стала неузнаваемой. И лишь два-три старых кирпичных дома напомнили о прошлом.
