После короткой паузы Шамиль заговорил о вражде, происходившей постоянно не только между отдельными племенами, но и родами, о кровавой мести, мешающей сплотиться всем против одного общего врага. Он высказал много очень дельных мыслей, и, не отрицая святости векового обычая — канлы, вместе с тем настаивал на необходимости временно, до изгнания русских, прекратить всякое кровомщение.
— Тот, кого обидят, пусть явится ко мне, я рассужу его дело и накажу обидчика. Накажу жестоко и без всякого лицеприятия, хотя бы это был мне самый близкий человек. Я приму жалобу от самого последнего бейгуша на самого знатного наиба, и если жалоба окажется правильной, удовлетворю жалобщика лучше, чем он сам бы желал. Но зато, знайте и помните, если кто из вас осмелится искать правды у концов своего кинжала, он понесет тяжелую кару. Когда враги со всех сторон, как вода, просачиваются в нашу страну, жизнь каждого мусульманина особенно драгоценна, и никто не вправе отнимать ее. Лишать жизни по настоящим временам мы можем и должны только изменников или закостенелых преступников. Помните это все.
В заключение Шамиль объявил отныне смертную казнь каждому, кто из мщения убьет одноплеменника.
Более часа продолжалась речь имама, но наконец даже его могучая натура изнемогла, и он в бессилии упал лицом на землю. С ним случился припадок его обычной болезни, вселявшей в его последователей суеверное благоговение.
IX
Николай-бек не присутствовал при всей этой церемонии, он сказался больным, и вместо того, чтобы три дня томиться под открытым небом, как остальные воины, все время пролежал в сакле. Такое уклонение могло набросить на него тень в глазах Шамиля, но теперь ему было это все равно. Им овладела глухая апатия и равнодушие ко всему окружающему. Шум и гомон толпы, возвращающейся в аул, возвестил Николай-беку об окончании джамаада. Вскоре пришел хозяин сакли, в которой гостил Николай-бек, и в волнении принялся рассказывать своему гостю обо всем им виденном и слышанном, но Николай-бек отнесся к его рассказу без всякого внимания.
Изучив натуру горцев, он отлично понимал, что все эти фокусы, проделываемые имамом, не приносили делу газавата никакой существенной пользы; они, правда, фанатизировали толпу, но ненадолго, до первого боя. Русские штыки и ядра очень скоро расхолаживали правоверных, и, потерпев два-три поражения, они спешили с изъявлением покорности.
Словно пелена спала с глаз Николай-бека, и он сам недоумевал теперь, каким образом еще так недавно мог верить в успех мюридизма.
К Шамилю Николай-бек продолжал питать чувство уважения за его светлый ум, настойчивость и железную энергию, но горцев презирал от всей души.
«Ничего с такими дикарями не поделаешь, — размышлял Николай-бек, — они осуждены на гибель».
В тот же день вечером у Шамиля в сакле собрался джамаад для обсуждения плана дальнейших действий. Николай-бек хотя и не ждал ничего путного, но от нечего делать отправился на совещание.
Хотя Шамиль, по-видимому, встретил его весьма благосклонно и, осведомившись о здоровье, жестом руки пригласил занять место неподалеку от себя, но тем не менее в его обращении к Николай-беку почудилась глубоко затаенная враждебность и недоверие. «Черт с ним», — подумал Николай-бек и, опустившись на ковер, принялся внимательно слушать.
Обсуждались только что полученные известия о вступлении генерала Граббе в Гумбет. Для Шамиля эта новость была крайне неприятна по своей неожиданности. Когда генерал Граббе, разбив его полчища, двинулся на перевал Саук-Булах, имам крайне обрадовался.
— Аллах затмил рассудок гяурам! — радостно воскликнул он, узнав о движении русских.
Того же мнения придерживались и все его наибы. Перевал Саук-Булах был непроходим не только для войск, но даже для одиночных всадников. Одни лишь местные жители в середине лета отваживались спускаться по этим непроходимым головоломным тропинкам. Уверенность имама в неизбежности неудачи похода русских войск к Гумбету через Саук-Булах была настолько велика, что он даже не счел нужным преградить им путь, предоставив это дело одной природе. Но что невозможно для человека, то вполне доступно для русского солдата. Вот какими словами описывает историк один из беспримерных подвигов русских войск в Кавказской войне: «17 верст подъема по голым каменистым утесам едва проходимою тропинкою, которую с огромными усилиями приходилось разрабатывать чуть ли не на каждом шагу, не перестававший дождь, недостаток в воде и топливе, по мере подъема усиливавшийся холод, гололедица в мае месяце, наконец, снег на вершине Саук-Булаха, — вот те невзгоды, с которыми пришлось бороться нашим войскам во время двухдневного перехода 25 и 26 мая. Мало того, взобравшись на вершину горы, отряд в течение двух суток принужден был оставаться в снегу, пока разрабатывали спуск порохом и киркою» [19].
Вступивши на землю гумбетовцев, русские, подобно приливу, медленно, но неудержимо двигались все вперед. Только особенно несокрушимая плотина могла удержать их. Такой плотиной, по мнению Шамиля, мог быть аул Аргуани.
Николай-бек застал совещание к концу. На предложенный Шамилем запрос: следует ли ожидать русских в Аргуани или идти им навстречу и постараться нанести им поражение в пути, — большинство высказалось за то, чтобы ждать русских в Аргуани. Только двое-трое, в том числе знаменитый партизан Джават-хаджи, настаивали на необходимости напасть на русских заблаговременно.
— Братья, — горячо говорил Джават-хаджи, — поверьте мне, я знаю русских хорошо. Никакие башни, никакие стены, будь они хотя бы из стали, не удержат русских. Допустив их прийти сюда, мы все равно не в состоянии будем удержать Аргуани в своих руках. Пушками русские разрушат наши стены, опрокинут сторожевые башни и ворвутся в аул, чего бы это им ни стоило. Защищая аул, мы этим сами привязываем себя к месту, как медведя на цепь. В случае взятия аула нам остается или умирать, или бежать без оглядки. Совсем иное дело будет, если мы нападем на русских, когда они еще на походе. Местность, в которую они вступили, им совершенно неизвестна, они бродят по ней наудачу, ведомые изменниками-проводниками, на каждом шагу их встречают крутые подъемы, глубокие балки, пропасти. Чтобы пройти, им необходимо разрабатывать себе дорогу, устраивать подъемы и спуски и перебрасывать мосты. Я знаю места, где десять человек, засев за камни, могут задержать в течение дня и больше целые полки. Если вы послушаетесь меня, я обещаю вам верную победу. Не связанные местностью, как мы связаны с аулом, мы можем всегда вовремя отступить, и, таким образом, потери наши будут незначительны; русские же каждую вершину, каждый поворот тропинки должны будут покупать у нас ценой крови. Натыкаясь на наши засады, их силы будут таять, как тает снег под лучами солнца, и если в конце концов они, несмотря ни на что, дойдут до Аргуани, то их будет так мало, что мы легко отобьем и опрокинем их.
«Правду говорит, собачий сын, — размышлял Николай-бек, внимательно прислушиваясь к словам Джават-хаджи, — аула им не отстоять, пусть и не думают, в горах же, пожалуй, они бы могли отбиться или, по крайней мере, нанести русским тяжелые потери».
После Джават-хаджи заговорил сам Шамиль.
Отдав полную справедливость боевой опытности Джават-хаджи, Шамиль признал его проект обороны превосходным. «Я сам, — говорил Шамиль, — предложил бы вам поступить так, если бы не одно важное соображение, которое упустил храбрейший Джават-хаджи». Соображение это, по словам Шамиля, было следующее: полчища, собранные им, недостаточно сплочены, среди них есть много людей, которых только страх удерживает покинуть знамена, есть даже сочувствующие русским и видящие в окончании войны свое личное благополучие; наконец, есть много равнодушных.
— Если мы, — развивал свою мысль Шамиль, — примем способ войны, предлагаемый Джават-хаджи, то тем самым будем принуждены разбить наше войско на бесчисленное множество отрядов и партий. Люди уйдут из-под нашего наблюдения, и добрая треть из них разбредется. Одни возвратятся обратно в свои аулы, другие отправятся на грабеж; те же, кто останется, предоставленные самим себе, в случае неудачи не сумеют вовремя собраться. Сам Джават-хаджи допускает мысль, что русские, несмотря на все потери, которые понесут на пути, в конце концов все-таки достигнут Аргуани. С чем же мы встретим их тогда? Успеем ли мы собрать все наши отряды, соединить их в один кулак? Отсюда видно, нам этого не удастся. Теперь у меня 16 тысяч человек, а тогда не соберется и половины. С 16 тысячами, мне кажется, я могу с надеждой на успех за укрепленными стенами помериться с генералом Граббе, у которого, как мне достоверно известно, при начале похода было всего 8 тысяч, а теперь, наверно, еще того меньше. Вот мое мнение, вожди и наибы. Кто может сказать, что лучше, пусть говорит.
