К высказанному имамом мнению присоединился и один из славнейших наибов — Сурхай.
— Если мы, — сказал он, — встретим русских в пути, и они убедятся, что не в состоянии будут идти дальше, они остановятся и потребуют подкрепления. Придут еще войска, — у русского царя народу много, — и тогда они беспрепятственно двинутся дальше, не обращая внимания ни на какие потери. Русские, как известно, за потерями не стоят. Если же мы допустим их дойти сюда и разобьем их под стенами Аргуани, а в этом нет сомнения, — они погибли. Отступать им придется по тому же пути, по тем же тропинкам, и от нашей воли будет зависеть, чтобы ни один человек не вернулся назад. Они все погибнут до одного, и слух о такой славной победе, разнесясь по горам, подымет все племена. Даже те, кто теперь колеблется, перейдут на нашу сторону. Вот мое мнение.
Общий крик одобрения покрыл его слова. Предложение Джавата было отвергнуто почти единогласно.
В то время горцы еще верили в силу своих укреплений и в существование таких недоступных позиций, на которые не могли бы взлететь «кавказские орлы». Последствия показали всю несостоятельность такого мнения.
«Если бы я построил аул на небе, русские и там бы настигли меня», — двадцать лет спустя с горечью говорил Шамиль, потеряв самый неприступный из всех неприступных оплотов, Гуниб.
Николай-беку пригрезился странный, тяжелый сон. Снилось ему, будто он приехал к месту, где была похоронена Дуня, и увидел огромный камень, лежавший на могиле, отвороченным, могилу разрытою и в ней расплюснутый гроб, из щелей которого торчали страшные, черные кости…
При взгляде на них холодный ужас охватил Николай-бека, и он бросился прочь от могилы, но в эту минуту услыхал над собой знакомый голос. Он поднял глаза и увидел небольшое туманное облачко, очертанием своим походившее на Дуню, но бесформенное, неопределенное, быстро расплывавшееся в голубом небе… Несколько секунд в ушах его звенел знакомый голос, но смысл речей он уловить не мог, он чувствовал только, как все его существо наполнилось какой-то тихой, неуловимой печалью, чем-то далеким, давно пережитым пахнуло на него, и сладкая истома разлилась по всему телу, как это бывало с ним в детстве, когда няня убаюкивала его своим монотонным бормотаньем.
Проснувшись, Николай-бек несколько минут лежал с открытыми глазами, устремленными в угол сакли, весь подавленный чувством одиночества.
С каждым днем ему становилось все тяжелее и тяжелее жить. Точно черная туча накрыла его, и он не видел ни впереди, ни позади себя ни малейшего проблеска. Чувство ненависти и желание мстить давно улеглось в его сердце. По сравнению с той бездной горя, несправедливости и зверства во всех его проявлениях, которые он видел на каждом шагу, выпавшие на его долю обиды казались теперь пустяками, недостойными внимания. Не меньшими, если даже не большими пустяками представлялись Николай-беку и его мечты о будущем могуществе Шамиля и о своей роли при нем советчика и устроителя новой жизни в одичалой от постоянных кровопролитий стране. Знакомство с Спиридовым и беседы с ним перевернули все в уме Николай-бека, и он, словно потерявший нить, заблудился сам в своих умозаключениях, во всем разочаровался и ничему больше не верил. Весь мир опротивел ему, а больше всего он сам. Только пустынные горы, то заросшие темной зеленью, то угрюмо-серые и ярко-желтые, немые и величественные, с раскинувшимся над ними голубым шатром небес и залитые лучами солнца, способны были еще пробудить в душе Николай-бека что-то похожее на удовольствие и восторг; ко всему же прочему, особенно к людям, к какой бы национальности они ни принадлежали, он питал глубокое отвращение.
По временам отвращение это доходило до того, что Николай-бек был не в состоянии видеть кого бы то ни было и спешил уединиться. В такие минуты он уезжал в горы, чаще всего к разоренному и покинутому аулу Ашильты. Там он садился на камень над могилой Дуни и по несколько часов сидел, задумчиво глядя на развалины вымершего аула.
Полуразрушенные, закоптелые от дыма сакли с провалившимися крышами, словно застывшие от пережитого ими ужаса, смотрели на родные горы пустыми дырами своих окон и распахнутых настежь и сорванных с петель дверей. На узких, как коридоры, полусумрачных улицах еще белели кости лошадей, овец и коров, убитых или сгоревших в пылу битвы, валялись черепки незатейливой посуды и обломки домашней утвари. Все, что было лучшего и ценного, было давным-давно расхищено соседними горцами, трупы убитых преданы земле, и от некогда богатого, многолюдного аула остались одни только груды камней да переходящие в легенду воспоминания. Под впечатлением своего сна Николай-бек почувствовал вдруг неодолимое желание поехать на могилу Дуни; словно какой-то тайный голос властно звал его; повинуясь ему, он торопливо оседлал коня и, выехав из ворот сакли, рысью пустил его по хорошо знакомой тропинке.
В глубокой задумчивости ехал Николай-бек, не обращая ни на что внимания, изредка машинально пощелкивая концом плети по широкой подпруге, от чего его конь всякий раз нервно вздрагивал и прибавлял ходу.
Только подъезжая к Бетлинской горе, около которой был расположен аул Ашильты, некогда многолюдный и оживленный, теперь безмолвный и мертвенноунылый, Николай-бек очнулся от своей задумчивости и, подняв голову, оглянулся кругом. У самого обрыва, во всей красоте своей темно-зеленой листвы, возвышался знакомый Николай-беку чинар, Его широкие ветви, словно руки, протянулись и заслоняли своей прохладной тенью огромный камень, бесформенной глыбой серевший среди зелени.
Николай-бек стреножил коня и пустил его пастись, подошел к камню и вперил в него задумчивый взгляд. Целый вихрь мыслей, неясных, отрывочных, мучительно-болезненных, проносился в его мозгу.
Этот камень на могиле единственного человека, которого он любил, который был ему дороже самой жизни, представлялся Николай-беку в его холодном молчании каким-то чудовищем, загородившим массивным телом доступ куда-то в другой, неведомый мир, за гранью которого Николай-бек мог найти утешение и покой от мучительного кошмара, овладевшего им.
Порой Николай-беку казалось, что стоит только сдвинуть этот камень и ему сделается легче, словно тяжесть этой каменной глыбы, придавив прах любимого существа, одновременно с этим придавила и его самого.
Это ощущение было так живо, что Николай-бек машинально протянул руки и навалился всей своей тяжестью на камень, но тот даже не дрогнул и продолжал стоять по-прежнему, серый, холодный, загадочнозадумчивый.
Николай-бек отнял руки, вздохнул и затем, легким прыжком вскочив на камень, уселся в своей обычной позе, подперев ладонью подбородок и устремив задумчивый взгляд на развернувшуюся перед ним панораму вымершего аула.
Мертвая тишина царила кругом, только монотонно и глухо бурлили волны неспокойной реки.
Долго сидел Николай-бек, словно перенесенный в другой мир, с душою, полною печали, но в то же время какого-то особенного покоя. Все, что мучило и угнетало его, отодвинулось вдаль, и как притаившийся в засаде враг, только ждало момента, когда он сойдет с волшебного камня, сидя на котором Николай-бек как бы находился под покровительством неведомой силы, был неуязвим для душевных страданий. Тень Дуни, как ангел-хранитель, заслоняла его от черных дум, которые, как злые коршуны, железными клювами рвали его сердце. Николай-бек, точно чувствуя магическую силу, витавшую над камнем, не решался покинуть его и все сидел, несмотря на то что солнце уже начало склоняться к закату. Он не ощущал ни голода, ни жажды, ни утомления и, казалось, готов был сидеть так всю жизнь, не шевелясь, в каком-то полузабытьи.
Вдруг пасшаяся невдалеке лошадь Николай-бека подняла голову и, насторожив уши, внимательно начала прислушиваться, повернув морду к стороне ущелья, выходившего к реке. Николай-бек, машинально повинуясь невольно выработанной привычке, поглядел по тому же направлению и насторожил слух.
Где-то едва слышно щелкнула подкова, раз-другой; очевидно, чья-то лошадь наступила неосторожно на камень. Николай-бек насторожил слух… Прошло несколько минут, и из ущелья показался всадник. Он ехал, внимательно посматривая по сторонам, держа перед собою поперек седла вынутое из чехла ружье. Белая чалма поверх папахи показывала принадлежность всадника к мюридам. Николай-бек пристально вгляделся в лицо всадника, и оно показалось ему знакомым, но где и когда он его видел, Николай-бек никак не мог вспомнить.
