Жуков схватил трубку:
— Как у тебя сейчас обстановка под Пулковской?
Некоторое время сосредоточенно слушал.
— Так… — наконец произнес он. — Значит, говоришь, неожиданное затишье… Не люблю я этих затиший… Следи как следует за Пулковской! Подкрепления подошли?.. Да брось ты со своим чертовым кодом! Нет времени разбираться в этой тарабарщине! Сколько пехоты и танков получил?..
Выслушав ответ Федюнинского, спросил:
— Как саперы, закончили свои дела на переднем крае? Ладно. Внимание флангам, понял? Особенно тому, что к Урицку… Глаз с него не спускай! При первом же изменении обстановки доложишь немедленно. У меня все.
Жданов ожидал, что командующий скажет, что́ именно доложил ему Федюнинский, но Жуков молча склонился над картой.
Хотя Жданов, являясь одним из руководителей ленинградской обороны, и приобрел определенный военный опыт, научился мыслить категориями специфически военными, не только теоретически, но и на практике осознав значение военной стратегии и тактики, он оставался прежде всего политическим деятелем, партийным организатором. Жуков же был полководцем, человеком военным до мозга костей. Ему не нужно было стараться мыслить военными категориями. Он просто не мог, не умел думать иначе. Военная карта говорила ему больше, чем любое подробное словесное описание.
И сейчас, глядя на одну из таких карт, он хорошо представлял себе реальную расстановку сил в данном районе боевых действий. Жуков, глядя на карту, не просто воспроизводил картину прошедшего боя — он умел предвидеть характер будущего сражения, в считанные минуты как бы «проигрывал» различные его варианты сначала за себя, потом за противника. Он умел на время абстрагироваться от самого себя и перевоплотиться в противника, чтобы затем, снова став самим собою, оценить намерения врага.
Наконец Жуков оторвался от карты и проговорил:
— Уверен, фон Лееб пойдет в обход!
— В обход… чего? — не сразу понял Жданов.
— Да высоты, Андрей Александрович, центральной Пулковской высоты! — воскликнул Жуков.
— Почему вы так решили?
— Да потому, что высоту ему никак не удается взять, хотя он кидается на нее уже в который раз! — громко и даже, как показалось Жданову, весело сказал командующий. — Смотрите! — И, склонившись над картой, Жуков стал водить по ней пальцем: — Два направления — здесь, вдоль Финского залива, и тут, с юга в лоб на Пулково, — стали уже шаблоном. Мы привыкли отражать удары отсюда. И к новым ударам тут готовимся. Это учитывает фон Лееб. И именно поэтому на сей раз он прикажет Кюхлеру ударить вот оттуда — из района Финского Койрова, в обход высоты с юго-запада!
— Оставляя ее в наших руках?
— Немцы наверняка рассчитывают, что если им удастся ворваться в город, то отсеченная от Ленинграда центральная высота как узел обороны потеряет свое значение. Так произошло с Гатчиной. Все попытки Кюхлера взять Пулковскую высоту в лоб нами отбиты. Что же остается делать фон Леебу? Обойти высоту! Помните: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!»?
— Вы считаете, что маневр будет столь примитивным?
— Ну, изобретать что-либо грандиозное, сражаясь с «русскими хамами», этот пруссачок, вероятно, считает ниже своего достоинства. Мол, по Сеньке и шапка! Он убежден, что мы не способны разгадать его тактических ходов, поскольку находимся в мышеловке. Да и времени изобретать что-то особое у него нет.
Жуков снова нажал кнопку звонка.
— Хозина! — приказал он адъютанту, едва тот отворил дверь.
Через несколько секунд появился Хозин.
— Иди сюда, Михаил Семенович, — приказал Жуков и, обойдя стол, склонился над картой. — Немедленно подготовь указания Федюнинскому о контрударе на случай, если немец попрет отсюда, из района финского Койрова, — он показал пальцем на карте, — в обход высоты. Это первое. Второе: свяжись с Новиковым и предупреди, что в самое ближайшее время может потребоваться массированная бомбежка этого района. Третье. Передашь в штаб Балтфлота и артиллеристам, чтобы были готовы поставить заградительный огонь перед Кискином и Финским Койровом. Понял? Действуй. Через пятнадцать минут доложишь о результатах. Я буду у себя, наверху.
— Вы полагаете, товарищ командующий… — хотел что-то уточнить обстоятельный, неторопливый Хозин, но Жуков прервал его:
— Действуй! Время дорого! Через пятнадцать минут встретимся — все обсудим. Иди!
Если еще несколько минут назад Жуков размышлял вслух, не скрывая своих сомнений, то теперь командующий преобразился — он вновь стал властным, абсолютно убежденным в своей правоте и не терпящим никаких расспросов и тем более возражений.
— Георгий Константинович, Федюнинский сообщил какие-то новости, подтверждающие ваши предположения? — спросил его Жданов, когда Хозин ушел.
— Нет, у него пока тихо.
— Почему же тогда вы столь твердо уверены, что враг пойдет в обход высоты?
— Пойдет, Андрей Александрович, — убежденно сказал Жуков. — Фон Лееб не был бы Леебом, если бы не пошел. Я этого пруссака нюхом на расстоянии чую. Буду у себя наверху! — бросил он, уже открывая дверь. Жданов решил тоже подняться в свой кабинет, тем более что, судя по размеренному стуку метронома, обстрел Смольнинского района прекратился.
Он уже направлялся к двери, когда раздался звонок.
Едва взглянув на телефоны, Жданов сразу определил, что звонит аппарат ВЧ.
С тех пор как Ленинград оказался в блокаде, проложенная по дну Ладожского озера линия междугородной правительственной связи ВЧ стала единственной телефонной линией, связывающей город с Москвой.
Разумеется, были и другие формы связи, и прежде всего прямая телеграфная, тоже проложенная под водой. Но переданные по телеграфу слова запечатлялись в виде мертвых букв на узкой бумажной ленте. И только по телефону ВЧ можно было услышать живой человеческий голос.
Москва теперь стала для ленинградцев и очень близкой, и непостижимо далекой.
Близкой не только потому, что была центром руководства обороной страны, но и потому, что символизировала Советскую Родину, все то, ради чего миллионы советских людей шли на смертный бой.
Географическое же расстояние от Ленинграда до Москвы как бы бесконечно увеличилось. Ленинградцы привыкли к тому, что Москва рядом, «под боком». Засыпая в «Стреле», ленинградец видел в окно перрон Московского вокзала в Ленинграде, утром же оказывался на перроне Ленинградского вокзала в Москве. Теперь же добираться из блокированного Ленинграда до столицы было труднее и опаснее, чем в мирное время до льдов Арктики…
Возможность услышать по телефону живой голос находящегося в Москве человека стала для сотен тысяч ленинградцев недоступной роскошью. И хотя Жданов не входил в их число, поскольку разговаривал с Москвой иногда по нескольку раз в день, с тех пор как Ленинград оказался в блокаде, звонок аппарата ВЧ каждый раз вызывал в нем безотчетное чувство тревоги и радостного волнения.
Он поспешно снял трубку и назвал себя.
— Ты что, уже сидишь на месте Жукова? — раздался в трубке голос, который Жданов мог бы узнать по первому произнесенному слову.
Отлично изучивший все интонации этого голоса, Жданов сразу понял, что Сталин шутит, и тем не менее ответил серьезно и сдержанно:
— Жуков только что отправился наверх, в свой кабинет, товарищ Сталин. Я сейчас скажу, чтобы аппарат переключили.
— Не надо. Как дела на фронте? Положение на вчерашний день я знаю. Что нового на сегодня?
— Особых перемен нет, если не считать, что немцы вот уже два часа обстреливают и бомбят город.
— Много жертв?
— Еще нет точных сведений, налет не кончился. Но жертв, конечно, много. Что касается положения на фронте, то противник пока на прежних рубежах. Однако, по мнению Жукова, противник с часу на час предпримет попытку нового штурма.
— Так думает товарищ Жуков. А как думает товарищ Жданов?
— Полагаю, что командующий прав, — после короткой паузы ответил Жданов. — Эта ожесточенная бомбежка не случайна.
— Так… — проговорил Сталин. — Минуту. Сейчас возьму карту вашего фронта.
Теперь, когда в трубке не звучал человеческий голос, можно было услышать ровный, негромко гудящий фон, точно эхо всех ветров вселенной тревожным гулом отдавалось в мембране.
Жданов представил себе, как Сталин своей неторопливой, неслышной походкой идет к длинному узкому столу, берет нужную карту, возвращается обратно…
— Так, — снова раздался в трубке голос Сталина, — в каком же месте Жуков ожидает очередной штурм немцев?
Жданов замялся, поскольку не знал, счел ли бы необходимым сам Жуков высказывать свое предположение Сталину. Однако многолетняя привычка говорить этому человеку только правду, ничего не утаивая, взяла верх.
