Появляются берлинские пригороды. Проходит несколько минут, и я лечу уже над центральными улицами. Внизу люди, машины. В скверах, на площадках и на крышах домов сотни зенитных установок. Да, прав был генерал, когда говорил о высоте. Поднимись я на пятьсот-шестьсот метров — непременно стал бы добычей зенитчиков. А так они не успевают голов повернуть, как «ильюшина» и след простыл.
Вот и мост. По нему в четыре ряда идут танки, бронетранспортеры, автомашины с пехотой. Сообщаю об этом на КП и прошу разрешения атаковать.
— Отставить атаку! Отставить! — слышу резкий голос.
Действительно, атака могла окончиться для меня печально. Стоило пехоте не растеряться — и самолет мог быть сбит ружейным огнем.
Разворачиваюсь и иду на Потсдам. Видно, мой визит не на шутку встревожил немцев, и на подступах к Потсдаму я попал под сильнейший зенитный огонь. Пришлось развернуться и заходить с другой стороны. Вновь огонь зениток. Так что же, с пустыми руками возвращаться домой? Нет, не зря я летел сюда.
Чуть набираю высоту и бросаю машину в пике на артиллерийские позиции, сбрасываю бомбы, бью из пушек и пулеметов. Батарея замолкает. В образовавшееся окно лечу, делаю круг над Потсдамом, фотографирую артиллерийские позиции и, вновь атакуя зенитные батареи, вырываюсь из пригородов столицы.
Теперь можно лететь домой. Возвращаюсь тем же маршрутом, которым летел к Берлину. Далеко стороной обхожу аэродром. Я не знал, что он уже уничтожен.
Миную линию фронта. Теперь можно облегченно вздохнуть. Невольно откидываюсь на спинку сиденья, на секунду закрываю глаза. Затем смотрю на часы и сам себе не верю: нахожусь в полете два часа. А мне казалось, что разведка длилась двадцать-двадцать пять минут. Вот что значит предельное нервное напряжение!
Захожу на посадку, приземляюсь, и меня буквально вытаскивают из кабины десятки дружеских рук. Летчики, механики, стрелки подбрасывают в воздух. Ну и переволновались же за меня друзья!
Иду на КП. Здесь генерал Рязанов. Все время полета он просидел возле радиста. Докладываю. Генерал обнимает, целует.
— Благодарю тебя, Бегельдинов, — впервые переходя на ты, говорит он. Благодарю от имени командования. Можешь гордиться — твой самолет первым из авиации союзников появился днем над Берлином.
Вскоре начался штурм уже полуразрушенной, но отчаянно сопротивлявшейся столицы гитлеровского райха. В районе Трейенбритцен шел жестокий танковый бой. В одной из машин находился генерал, который с земли руководил действиями нашей эскадрильи.
Вдруг слышу его голос:
— Бейте по моей машине!
Я не мог поверить такой команде и переспросил.
— Бей, черт тебе в душу! Бей! Приказываю!
Мы быстро построились в круг и один за другим начали, пикируя, бить танки. С воздуха было видно, как машины с крестами на башнях окружили несколько «тридцатьчетверок». Генерал вызывал огонь на себя, жертвовал жизнью ради уничтожения вражеских танков.
Никогда еще не работали мы с таким предельным напряжением. Каждый летчик старался быть идеально точным. «Ильюшины» клевали и клевали фашистов, пока те не поползли в разные стороны. Мы сделали двенадцать заходов, и после каждого на поле оставался пылающий костер.
— Молодцы, летчики! — кричит в микрофон танковый командир. — Спасибо за выручку! Идите домой!
Вернулись на аэродром. А вечером в полк приехали несколько танкистов во главе с генералом.
— Ну, показывай своих орлов, — обратился генерал к нашему командиру.
— Они в столовой, ужинают.
— Прекрасно. Пошли, товарищи, в столовую. Я слышал, что штурмовики народ хлебосольный.
Мы сдвинули столы, усадили гостей, и генерал предложил тост за боевую дружбу.
— Скоро вместе выпьем за победу, — говорил он, когда танкисты усаживались в машины. — Милости просим в гости. После сегодняшнего боя мы у вас в долгу.
Тем временем бои шли уже в пригородах Берлина. С утра до вечера наш полк летал на штурмовку артиллерийских позиций. Это были последние вылеты. Все реже и реже поднимались мы в воздух — бои подошли к центру города.
Через несколько дней пал рейхстаг. Германия капитулировала. У себя на аэродроме в Фюнстервальде мы торжественно отметили победу.
Поверженная в прах, лежит у наших ног гитлеровская Германия. Ни выстрела, ни сигнала тревоги. Тишина. На рейхстаге, поднятое ценой крови наших солдат и офицеров, реет знамя Победы.
Победа! К ней мы шли через болота, леса, поля, через руины наших городов и сел. По пути к ней мы хоронили боевых друзей. Сколько безвестных могил было на нашем пути вперед, на запад? Много. Не одна семья, получив похоронную, проклинала врагов, принесших огонь и стоны на нашу священную землю.
…Аэродром неподалеку от Берлина. Наш полк обосновался здесь прочно. Стоят на бетонированной стоянке самолеты. Механики — вечные труженики боевой службы — могут сейчас отдохнуть. Чехлами затянуты моторы «ильюшиных», но каждый из них готов к полету, каждый снабжен полным боекомплектом.
Как и в дни суровых испытаний, несут дежурства пилоты и стрелки. Знамя победы реет над обуглившимся рейхстагом, но враг еще огрызается, он еще сеет смерть. Рано, рано праздновать окончательную гибель фашизма!
Тихо в Берлине, прошли встречи на Эльбе, но еще не все кончено.
Рано утром восьмого мая меня вызвал командир корпуса генерал Рязанов. Его штаб стоял неподалеку от Фюнстервальде, и вскоре я уже вошел в уцелевший двухэтажный особняк.
Несмотря на прекращение огня по всему фронту, здесь, в штабе, кипела работа. Прохожу по комнатам, здороваюсь с офицерами и останавливаюсь перед массивной дубовой дверью.
— По вызову? — спрашивает дежурный.
— Да.
— Сейчас доложу.
Через несколько минут вхожу в кабинет, вижу своего генерала, рядом с ним еще несколько крупных военачальников. Доложив о прибытии, отхожу в сторону.
— Предстоит полет, — говорит генерал Рязанов. — Тяжелый, но необходимый. Подойдите к карте.
Подхожу.
— Смотрите, — командир корпуса отдернул шторы на карте, взял карандаш. — Сюда, к Праге, идут наши танковые армии. С Чехословакией у нас заключен договор о дружбе и взаимопомощи. В районе Праги еще живы немецкие войска, а в самой столице восстал народ. Нужно слетать в Прагу, разведать обстановку. Воздух чист, но на всякий случай даю прикрытие.
Через полчаса мой «ИЛ» с номером тринадцать на стабилизаторе поднялся в воздух. Все летчики, механики и стрелки провожали меня в этот полет. На земле остался и стрелок моего самолета.
Помахав по традиции крыльями, я взял курс на Прагу.
Прошло не больше пятнадцати минут, и с соседнего аэродрома поднялась восьмерка «Яковлевых» во главе со старшим лейтенантом Михаилом Токаренко. Истребители, разделившись на группу непосредственного прикрытия и ударную группу, пошли со мной одним курсом. По радио я все время поддерживаю связь с их ведущим.
Нужно сказать, что Михаил Токаренко выручил меня однажды из большой беды, еще во время Яссо-Кишиневской операции.
Дело было так.
Я вел эскадрилью на штурмовку под прикрытием шестерки истребителей Токаренко. Атаковали, сбросили бомбы, реактивные снаряды и начали разворот для второго захода. В это время зенитный снаряд разорвался в нескольких метрах от моего самолета. Удар воздушной волны был так силен, что машину подбросило вверх метров на сорок. Видно, пробило баки, и масло снизу струей ударило мне в лицо. Как на грех, я летел без очков, и глаза залепило.
Кричу в микрофон:
— Ничего не вижу, передаю командование левому ведомому.
В эфире тишина. В эскадрилье было много молодых летчиков. Они пошли в атаку за новым ведущим, и никто не ответил мне.
Лечу вслепую, выполняю команду воздушного стрелка, стараюсь держать самолет горизонтально и в это время слышу вдруг в шлемофоне незнакомый голос:
— Ручку на себя. Тринадцатый, ручку на себя.
Исполнил команду. И вновь тот же голос:
— Тринадцатый, держи так. Проходит несколько минут, лечу, исполняя команду неведомого летчика.
— Вышли на свою территорию, — слышу его голос. Только тут вынул платок, кое-как протер глаза, осмотрелся.
Оказалось, что командир эскадрильи прикрытия старший лейтенант Токаренко понял, что я попал в беду. Он передал командование истребителями (благо, воздух был чист) и пошел мне на выручку. Он встал рядом с моим самолетом и, командуя по радио, вел меня, как слепца.
В тот день вся моя эскадрилья без потерь вернулась на аэродром. Молодые штурмовики даже растерялись, когда узнали, что их командиру грозила опасность врезаться в землю. А действительно, много ли нужно, чтобы машина, управляемая слепым пилотом, вошла в штопор!..
Лечу на Прагу. Сверху восьмерка Михаила Токаренко. Все время держу связь с КП, докладываю генералу об обстановке.
