— Да бери, какие нравятся.
Потом, уже в летном училище, когда к нему подкрадывалась тоска по отцу, Андрей уединялся в каком-нибудь укромном местечке и подолгу разглядывал лица отца и его друзей, и ему часто казалось, что лица эти вдруг оживают и он не только видит живые глаза, подрагивания век, улыбки, но и слышит голоса людей, будто они пришли к нему все вместе — сотоварищи, как говорил Денисов-старший, члены одной большой и дружной семьи.
— Поговорим? — спрашивал Андрей.
Они молча соглашались. Тогда, перемежая русские и французские слова, Андрей начинал:
— Драться с фашистами все равно придется.
— Да, порохом уже попахивает. — Это Пьер Лонгвиль.
Арно Шарвен:
— У меня такое впечатление, что мы ни к чему еще не готовы. Я говорю о Франции…
— Плевать! — Это, наверное, Гильом Боньяр. — Чем скорее они начнут, тем скорее мы свернем им шею.
— Я тоже так думаю. — Андрей смотрит на отца: — Что скажет Валери Денисов?
— Думаете закидать фашистов шапками? Не выйдет! Мой друг Арно Шарвен прав: мы еще не готовы.
Гильом Боньяр, глядя с фотографии на Андрея, подмигивает:
— Давай быстрее заканчивай училище и становись настоящим летчиком-истребителем. И тогда посмотрим: готовы мы к чему-нибудь или нет…
— Осталось немного, — говорит Андрей.
4
Он, кажется, и не заметил, как промелькнули оставшиеся до выпускных экзаменов дни. Сказать, что он совсем был спокоен и ничего не боялся, Андрей не мог: каждый раз представляя, как сядет в кабину и полетит выполнять задание, которое и станет для него экзаменом, он испытывал невольное волнение. А тут еще «знатоки» накаляли страсти.
— Обычно высший пилотаж принимает комбриг Ривадин, — рассказывал кто-нибудь из них. — А с, каких авиация не знала со времен Нестерова. Валерий Павлович, говорят, как-то дал ему такую оценку: «Завяжите этому человеку глаза, наглухо закройте ему уши, чтобы он ничего не видел и не слышал, даже звука мотора, — он все равно с таким блеском выполнит любую фигуру, что вы только ахнете!»
Другой подхватывал:
— Это точно! Сам летает по высшему классу и от других требует того же. И злой, как дьявол! Ничем его не разжалобишь, в курсанте он видит не просто человека, а хорошего или плохого летчика… На прошлых выпускных полетел Ривадин принимать у курсанта высший пилотаж. Сидит в задней кабине, молчит. Делает курсант-выпускник отличную бочку, классический переворот через крыло, чкаловский иммельман — все вроде как положено. Комбриг угрюмо молчит. Потом приказывает:
— Левый штопор три витка.
То ли курсант не расслышал, то ли от волнения, но срывается он не в левый, а в правый штопор. Делает точно три витка и слышит:
— Домой!
Ну, садятся, заруливают на КП. Комбриг резко сбрасывает привязные ремни, вылезает из кабины и топает от самолета. Курсант семенит за ним на полусогнутых, от страха не дышит, а посапывает. Потом козыряет и спрашивает:
— Товарищ комбриг, разрешите получить замечания?
Ривадин смотрит совсем мимо и так это удивленно:
— Что вы хотите получить?
У курсанта голос совсем пропал, он уже не говорит, а сипит:
— Замечания по полету, товарищ комбриг…
— По полету? А вы разве летали? По-моему, вы просто хулиганили в воздухе. Может быть, вы сумеете объяснить, почему машина сорвалась в правый, а не в левый штопор? Ну?
— Виноват, товарищ комбриг… Немного растерялся…
— Ах, растерялся! А если бой? А если схватка с врагом? Один на один! Вы и тогда немного растеряетесь? Идите, юноша, никаких замечаний не будет. Идите и скажите своим папе и маме, что комбриг Ривадин советует им отдать своего сына в балетную школу. Все!
Что в этих байках было правдой, а что вымыслом, никто толком не знал, но даже инструкторы, командиры звеньев и эскадрилий предупреждали: «Кому выпадет счастье лететь с комбригом Ривадиным, советуем быть предельно собранным — летчик Ривадин никаких ошибок никому не прощает».
Андрею Денисову «счастье» улыбнулось: заглянув в его летную книжку, прочитав весьма лестную характеристику, в которой говорилось, что курсант Денисов — один из способнейших курсантов училища, обладающий всеми данными, чтобы стать в будущем отличным летчиком-истребителем, комбриг иронически хмыкнул и коротко сказал:
— Посмотрим.
И вот Андрей стоит перед этим угрюмым, кажущимся замкнутым и нелюдимым человеком, смотрит в его суровое лицо и ловит себя на мысли, что никогда не любил таких людей, с бесстрастными глазами, в которых не замечаешь никаких чувств и, пожалуй, никаких мыслей. «Машина, — думает Андрей. — Бездушная машина, а не человек. Ему, наверное, и вправду ничего не стоит одним росчерком пера или грубым словом по-своему решить судьбу курсанта, этак небрежно, издевательски сказать: „Передайте своим папе и маме, чтобы отдали вас в балетную школу“. И ему безразлично, что для человека, которому он скажет такие слова, — это трагедия, катастрофа». И еще Андрей думает: «Как он сам смог стать летчиком? Ведь настоящий летчик — это интеллект, незатухающая мысль. Таким я всегда представлял летчика, может быть, потому, что именно таким знаю своего отца…»
И вдруг Андрею показалось, будто комбриг пристально, с какой-то особой проницательностью взглянул в его глаза. Андрей невольно внутренне сжался, а комбриг, бросив под ноги докуренную папиросу, мрачно спросил:
— Вам понятно задание, курсант Денисов? Повторите.
…И вот они пришли в зону, Андрей набрал заданную высоту и спросил в переговорный аппарат:
— Разрешите выполнять задание?
Последовал короткий ответ:
— Да.
Он сделал глубокий вираж, потом такую же глубокую восьмерку и сам, кажется, остался доволен. Правда, в том, как он выполнял фигуры, заметна была скованность, в них не ощущалась присущая ему легкость, и Андрей это чувствовал, но не стал, не хотел из-за этого огорчаться: в конце концов, он сделал все как надо, комбриг не сможет к нему придраться.
После восьмерки Андрею предстояло сделать бочку, но комбриг сказал:
— Иммельман!
Он выполнил эту фигуру уже не так скованно, но, как потом говорил, «не вложил в нее душу» — его не покидало ощущение, что комбриг не тот человек, который может по достоинству оценить истинную красоту полета. И, к своему изумлению, неожиданно услышал:
— Посмотрите вправо и чуть выше.
Андрей повернул голову и увидел над собой птицу, большую парящую птицу. Кажется, это был орел. Слегка приподняв левое крыло, орел плавной спиралью, используя восходящий поток, поднимался к прозрачному белому облаку. Что-то необыкновенно гордое было в едва заметном движении его крыльев, и Андрей, забыв обо всем на свете, залюбовался полетом птицы. А когда очнулся, с ужасом увидел, что машина потеряла скорость и вот-вот готова сорваться в штопор…
«Теперь-то, — подумал он, — разнос неминуем. И все это из-за сволочного орла. А комбриг… Комбриг нарочно, специально меня спровоцировал. И сейчас наверняка потирает руки. „Ну что, голубчик? Домой? Вернетесь к своим папе и маме и скажете, что комбриг Ривадин…“».
И вдруг в наушниках шлемофона Андрей услышал, как комбриг Ривадин глубоко вздохнул и голосом, в котором, как показалось Андрею, была затаенная грусть, тихо проговорил:
— Вот так бы и нам летать… Чтобы была такая же красота и гармония… Или нам этого не дано, а, Денисов?
Андрей промолчал. Он ожидал от комбрига любых других слов, но только не этих. А комбриг продолжал, теперь точно разговаривая с самим собой, точно додумывая какую-то давнюю свою думу:
— «Нам разум дал стальные руки — крылья, а вместо сердца — пламенный мотор!..» Вместо сердца — пламенный мотор… — Протянул руку, тронул Андрея за плечо и неожиданно спросил: — Слушай, Денисов, хорошо это или плохо, что вместо сердца — мотор? Даже если он трижды пламенный-распламенный?
— Плохо это, товарищ комбриг, — искренне сказал Андрей. — Никакому мотору сердца не заменить.
— Вот-вот…
Ривадин покрутил головой, разыскивая орла. Но того уже не было: или скрылся за облаком, или, приметив добычу, камнем упал на землю. И тогда комбриг сказал:
— Летать ты, Денисов, умеешь, но… Попробуй по-другому. Душу, душу вкладывай в машину, она это поймет. Или не сможешь?
— Смогу, товарищ комбриг. — И тут же поправился: — Думаю, что смогу.
— Вот и давай. Все сначала… И знаешь что? Давай-ка попробуй почувствовать себя так, будто ты в машине один: никто тебя не проверяет, никто не контролирует. Ты сам хозяин положения… Ну?
— Понял вас, товарищ комбриг, — сказал Андрей.
Минуту-другую он продолжал лететь по прямой, словно привыкая к мысли, что в самолете действительно никого, кроме него самого, нет и он волен делать все, что хочет.
А комбриг молчал…
