… Вот и все. Рапорт с просьбой послать в Россию писать не надо. Он никогда не вернется в Париж. Что ж, отец, ты как раз этого и хотел для сына… Но, может, ты прав, и там, в России, я добьюсь счастья, а может, приобрету два аршина земли и березовый крест?
С этими горькими мыслями Густав Вагнер долетел от Берлина до Винницы. Потом — совещание у Гитлера. А на винницком аэродроме уже стоял готовый к вылету военный самолет, и старый невысокий генерал-артиллерист, заложив руки за спину, нервно прохаживался перед самолетом. Едва машина Вагнера остановилась на летном поле, старый генерал кинулся к нему.
— Наконец-то вы прибыли, генерал, стало быть, летим! — и он направился к самолету.
— Летим, — вслед за незнакомым генералом Вагнер поднялся в самолет.
Через пять минут самолет поднялся и взял курс на Сталинград.
Эшелоны с полками его дивизии тоже мчались уже из-под Парижа на восток, под Сталинград.
Вернувшись в штаб, Парамонов узнал, что его вызывает командир полка.
Недоумевая, Парамонов пошел на КП. Но по дороге он все же завернул в санчасть и передал Елене Смородиной просьбу Гасанзаде зайти в роту. Смородина приняла его холодно и ни словом не обмолвилась, пойдет она в роту или не пойдет. Обеспокоенный еще больше, Парамонов направился к Ази Асланову. Здесь его ожидало очень приятное известие: подполковник получил письмо из Омского горисполкома, в котором сообщалось, что по письму командира полка в квартире Парамонова начат ремонт. Парамонов не знал, как благодарить подполковника. В самом прекрасном расположении духа вернулся он к себе в роту, не сказав Гасанзаде, как безразлично отнеслась Смородина к его просьбе. Парамонов мысленно успокоил ротного: «Придет она, товарищ лейтенант, обязательно придет, как может не прийти?» Ему очень хотелось, чтобы всем было так же радостно и хорошо, как хорошо сегодня ему.
И Смородина, выбрав свободный час, пришла в роту. Она шла по морозу, раскраснелась и выглядела необычайно свежей. Вообще, в последнее время она похорошела, пополнела, и все говорили ей об этом, на что она со смехом возражала: «Да нет же, я не поправилась, это только так кажется, просто я тепло одета, поэтому и кажусь толстой». Но она не была толстой, она была в меру полной, и полнота ей шла, не портила стройности и делала ее еще более привлекательной. Правда, давно сшитая по фигуре шинель стала тесновата, слишком плотно облегала фигуру, но Лена с детства занималась спортом, была пропорционально сложена, все в ней было соразмерно, так что тесноватая шинель еще не вредила, когда Смородина шла, головы мужчин непроизвольно поворачивались вслед за нею.
Гасанзаде с Тетериным осматривал отремонтированный танк, но, увидев доктора, забыл о танке и направился к ней. Они вместе спустились в только что отрытую и еще не оборудованную землянку, и Гасанзаде сказал:
— Тут у меня еще беспорядок, извините.
— Отчего же, тут неплохо. Ну, я вас полмесяца не видела, рану посмотрим.
— Думаю, что все нормально, я и забыл о ране. Повязку снять без вас не рискнул, но раны не чувствую. Не знаю, как и благодарить вас за доброе отношение. Теперь я вместе со своими товарищами участвую в боях, а иначе пришлось бы сидеть где-нибудь в тыловом госпитале и слушать сообщения Совинформбюро… А потом всякие комиссии, запасной полк… И все из-за пустячной раны…
— Рана у вас не пустячная, лейтенант, и последствия могли быть очень серьезные. Ну, на ваше счастье, затягивается, не гноится, и это хорошо. Елена бросила в пепельницу, сделанную из консервной банки, грязный бинт, пропахший потом. — А теперь одевайтесь, Гасанзаде. И не вызывайте меня в роту. Мои визиты вызывают кое у кого подозрения.
— Простите, я не должен был вызывать вас, я это понимаю. Я, если нужно, приду сам, время у нас теперь есть… Но о каких подозрениях вы говорите? Узнали о моей ране?
— Нет, имеют в виду совершенно другое…
— Другое? А что же?
— Говорят, будто между нами любовь.
Гасанзаде от удивления открыл рот.
Воцарилось неловкое молчание. Лейтенант надел телогрейку, застегнулся. Взглянул на врача виновато.
— Елена Михайловна… Неужели я дал повод к каким-то домыслам? Поверьте, я этого не хотел. И никогда не думал…
— И я не думала, — подхватила Смородина. — Сначала отмахнулась, что, мол, эти мне небылицы, а потом вижу, не все так на это реагируют.
Она перекинула через плечо сумку и собралась уходить.
Фируз нерешительно встал у дверей.
— Доктор, я так понял, что человек, которого вы любите, подозревает нас в чем-то, не так ли?
— Именно так, — подтвердила Смородина.
— Да скажите же ему, зачем вы приходили! Теперь ведь можно сказать?
— Можно. Но надо было сказать сразу, а теперь поздно.
— Нехорошо получилось! — Гасанзаде с сожалением покачал головой. Глупо.
Смородина посмотрела на него. Взгляд у нее был усталый.
Некоторое время они стояли молча, неподвижно. «Что сделать, чтобы помочь ей выпутаться из создавшегося положения?» — думал Фируз, и не мог ничего придумать.
— А можно узнать, кто этот человек… который вас подозревает?
— А зачем вам? Разве это так важно?
— Важнее важного!
— Майор Пронин, вот кто!
— Я этого не знал, доктор. — Гасанзаде смешался, опустил голову. — Я ведь недавно в полку, откуда мне было знать? Знал бы — даже не заговорил с вами…
— Вот как? Что, испугались бы? Или раз меня любит Пронин, для вас я интереса уже не представляю? Эх, Гасанзаде, Гасанзаде! Не ожидала от вас такого…
Фируз не решался посмотреть в глаза доктору. Насмешливый тон ее совсем сбил его с толку.
— А он… он давно любит вас?
— Полгода, как объяснились, — Лена прищурила свои голубые глаза. — Дали друг другу слово пожениться после войны.
— Хотите, я сейчас же пойду к Пронину и все ему расскажу? Пусть после этого делают со мной что хотят, хоть в штрафной посылают… Не хочу быть невольным виновником вашей размолвки.
Смородина, державшаяся вполне спокойно, совсем другим тоном сказала:
— Это ребячество, лейтенант. Выкиньте эту мысль из головы. Мне от ваших объяснений будет не легче. Ничего вы не добьетесь, только подольете масла в огонь. Чего доброго, Пронин на эту тему и разговаривать не станет. И вообще, если подозрение в сердце поселилось, его оттуда не так-то просто вытравить.
— Но вытравить как-то надо. Я готов на что угодно, лишь бы у вас все наладилось.
— Если бы я знала, что вы так серьезно все это воспримете, не сказала бы вам ничего. Больше того, и в полку вас оставлять, наверное, не следовало. — Фируз молчал, не зная, что сказать. — Но знаете, Гасанзаде, нет худа без добра: теперь я лучше узнала Пронина. И хорошо, что узнала сейчас.
— Доктор, не старайтесь уменьшить мою вину. И разрешите мне поговорить с майором Прониным.
— Нельзя, Гасанзаде. Да уже и поздно…
— Как поздно?
— Да так. Он перестал со мной разговаривать, увидит — отворачивается, обходит меня стороной. Вообще, прошу вас ни слова не говорить ему. Не пытаться даже!
— Но ведь он… смешно даже — ревнует ко мне! — Фируз прошел в глубину землянки и придвинул Лене снарядный ящик. — Чего стоим, доктор, садитесь, в ногах правды нет.
И Лена села, положив на колени санитарную сумку, и облокотилась на нее.
— Все ничего, но тяжело быть без вины виноватой…
— Жаль, не даете поговорить с Прониным. Сразу, как говорится, поставили бы все точки над «и». Вы замечательный человек, доктор, я считал бы счастьем для себя, если бы на меня обратила внимание такая девушка. Но о чем не думал, о том не думал… Я любил одну девушку…
— Где она, эта девушка? — встрепенулась Лена.
— Далеко отсюда, в Азербайджане.
— А она не ревнует вас к другим?
— Она меня даже не вспоминает.
— Не вспоминает? За что же вы ее любите?
— Не знаю.
— Не пойму… вы ее любите, а она о вас совсем не думает… Так не бывает.
— Она теперь замужем. Может, уже стала матерью.
— А что же случилось? — с живейшим интересом спросила Лена. — Почему она изменила вам и вышла за другого?
— Она любила меня, в этом я и сейчас не сомневаюсь. Но в дело вмешалась ее мамаша… Одним словом, выдали ее замуж за парня из состоятельной семьи…
— Ну, а ваши-то родители что?
— Нет у меня родителей! Отца застрелили бандиты осенью двадцатого года, а мать умерла при родах. Я остался жить, а она умерла… Так что ни отца, ни матери я не видел.
Фируз достал папиросу, закурил. Руки у него вздрагивали.
— А как же… Кто же вас вырастил?
— Бабушка взяла меня под свое крыло. Женщины-соседки кормили грудью по очереди. Дитя всей деревни. Едва исполнилось десять лет, скончалась бабушка. Определили меня в детдом. Потом десятилетку окончил, в сельхозинститут поступил. Там и познакомился с девушкой, о которой говорю… Пришло, думаю, и на мою улицу счастье. Ну, а чем оно завершилось, вы знаете.
