Я назвал ее не Ийкой — Ийей, отметил это, и мне стало отчего-то приятно. В сущности, она неплохая девушка. Добрая. И неглупая, наблюдательная. В парке она сказала: «Ножницы садовника приложились, но ветки боярышника растут не по ранжиру, торчат по-разному, выше, ниже. Напоминают людей, их характеры». Я сказал: «Ты филозопка. Почеломкаем филозопку». Острил, острил. По любому поводу, в любых обстоятельствах. И не надоест же. Точно: Ийя — славная девушка. Жениться на ней? Вот будет трюк, Будимир Стернин опутается семейными узами. Разминдальничался. Увидел вертолет — слезки на глазках. Стыд и позор на мои седины. Не хватало, чтоб и сейчас, при появлении вертолета, рассиропился. Нет уж, не будет этого.
А что соскучился по Москве, по нашей компании, по Ийе — точно. Отслужить бы — и до дому, до хаты, в народное хозяйство. Отслужу! И объявят ежегодный сентябрьский приказ министра обороны, наименование приказа вызубрено назубок: «Об увольнении из Вооруженных Сил СССР военнослужащих, выслуживших установленные сроки службы, и об очередном призыве на действительную военную службу». Не коротко, но ясно. Нынче призывают салаг образца сорок шестого года, уже завезли на учебный. Я буду увольняться — придет сорок седьмой. Приходи, приходи, миленький!
А мы на поезд и в Москву. Туркмения — хорошо, а Москва — лучше. Пограничник — неплохо, но и слесарь — ничего. Сменим хлопчатобумажную гимнастерку на нейлоновую рубашку, панаму на беретик. И в часы «пик» я буду смешиваться в метро с толпой «зубил» и «карандашей»: работяги и чиновный люд. Приятна московская давка! При посадке стиснут, ребра трещат, отлично!
Я сказал Рязанцеву:
— Не сыграл в ящик, земляк? Живем?
— Живем, — сказал он. — Повторяешься, Будик.
— Повторенье — мать ученья, москвич. Москвич — звучит! Ты не находишь?
— Нахожу. Но я устал.
— Отдыхай, москвич. И хай жывэ ридна Москва!
Вертолет застрекотал, стремительно близился. На сей раз мы не орали «ура!», приподнялись на локтях, проследили, как машина покружила, развернулась, зависла опускаясь.
По-пьяному покачиваясь, мы подошли к вертолету. Дверца отворилась, спрыгнули капитаны, за ними лейтенант. Сапожки блестят, фуражечки с лакированным козырьком, щечки выбриты, не потные, чистенькие. Сыны неба. Аристократы. Пижоны. Стиляги.
— Зам по чепе, — сказал командир борттехнику. — Вытаскивай термос, будем поить хлопчиков.
Мерси, стиляги. Водички мы попьем. Всласть. От души. От пуза.
Отвинтили крышку термоса. Вода!
— Угощайтесь, — сказал командир корабля и сделал широчайший жест.
Я зачерпнул кружку, проглотил, зачерпнул вторую. Долгов набрал кружку и поднес к толстым, будто надрезанным губам нарушителя. Тот жадно потянулся, зубы застучали об эмаль.
Мы пили, Долгов поил нарушителя. Лишь когда нарушитель напился, Долгов сполоснул кружку и стал пить сам, с чувством, с толком, с расстановкой.
Прикончили термос, открыли канистру. Жажда гасла, и пробуждался голод. Вертолетчики сунули хлеб, консервы. Долгов положил на ломоть хлеба кусок мяса, подал нарушителю. Тот сказал на чистейшем русском: «Не хочу» — и отвернулся. Долгов невозмутимо откусил от бутерброда.
Перед посадкой в вертолет — не московская, без толчеи — Долгов угостил нас сигаретами «Шипка», болгарские, вполне приличные. Мерси. Солдатский «Памир» поднадоел: куришь эти сигареты, и пахнет горелой портянкой, не преувеличиваю.
Сначала посадили нарушителя: бережно, как стеклянного, уложили на пол, застланный ковровыми дорожками, под голову — свернутую телогрейку.
Командир корабля сказал:
— Кровью не перепачкайте дорожки.
— Не перепачкаем, — сказал Долгов и, поддерживая раненую руку, опустился на сиденье.
Я устроился рядом, напротив круглого окошка. Борттехник задраил дверь, переступая через ноги, полез по лесенке наверх, к пилотской кабине.
Машину затрясло, грохот двигателя оглушил, в нем потонули все звуки. Шаповаленко что-то спрашивал, и смахивало на телевизор, когда нет звука, — шлепает губами, но ничего не слыхать.
Сиденье жесткое, неуютное. У правого борта — желтый металлический бак с бензином. Приборов со стрелками и делениями, проводов, проводков, проводочков — как в космическом корабле. За рейку засунут бортовой журнал: МИ-4. Вези, МИ-4. Я пользовался услугами метро, автобуса, троллейбуса, трамвая, поезда, самолета, теплохода, на вертолете впервые. Жалко, билеты на вертолете не полагаются. Я собирал трамвайные, автобусные и троллейбусные — счастливые — билеты: сумма цифр слева равна сумме цифр справа. Довольно часто с катушки доставались такие билеты. Видать, счастливчик.
Вертолет оторвался от земли, набрал высоту. Грохот и треск мотора, временами машину встряхивало, словно она оступалась на выбоинах. Было душно, донимали липучие мухи.
Я уперся лбом в оконце. Внизу — пустыня: серые барханы, зеленые пятна колючки, саксаульник, гребенчук. Пустыня, которую мы преодолевали полсуток в муках и которую вертолет шутя преодолеет за каких-нибудь двадцать минут. Даже обидно стало.
Пески не были безлюдными: отара, сопровождаемая волкодавами, на ишаке — чабан, верблюжий караван, меж горбами — мешки, на переднем верблюде — туркмен: видимо, везет продукты на кош[4]. А нам тогда никто не попадался, ни единой души не было.
Разговаривать в вертолете бесполезно, и я отдыхал от собственного остроумия. Товарищи дремали, начальник заставы кривился, придерживал пораненную руку. Нарушитель постанывал, Сильва повизгивала.
Застава увиделась издали: пограничная вышка, смонтированная с водонапорной башней, забор, в зелени деревьев — розовое и белое: казарма, офицерский дом, баня, конюшня, питомник, склады, гараж. Из казармы выскакивал народ, спешил к посадочной площадке на такыре.
Вертолет наклонно разворачивался: проплыли проволочный забор, контрольно-следовая полоса, посадочная площадка — сто метров на сто, по углам мелом знаки «Г», в центре площадки двадцатиметровый меловой круг, в центре круга точка. На эту точку и нацелился вертолет. Его еще основательнее затрясло, замотало.
Когда машина приземлилась и грохот утих, мы не сразу очухались: как оглушены, уши заложило, окружающие предметы неустойчивы. Борттехник дал несколько запоздалый совет: «Уши полезно затыкать ватой» — и раскрыл дверь.
Командир корабля сказал:
— Хлопчики, выметайтесь.
Мы вышли, в вертолете остался один нарушитель. Земля покачивалась, точнее — мы покачивались. На краю площадки — группа офицеров из отряда, замполит Курбанов, солдаты заставы, жена Долгова, детишки. От группы отделился начальник отряда, рослый, тучноватый, размашистый в шагу.
Долгов пошел ему навстречу, козырнул:
— Товарищ полковник…
— Ты ранен? — перебил его начальник отряда. — В плечо? Серьезное ранение?
— Пустяки, — сказал Долгов. — До свадьбы заживет. А так как я женат, заживет и раньше.
— Полетишь в отряд, в санчасть. А теперь докладывай…
Покуда начальник заставы докладывал, я разглядывал полковника. Энергичный подбородок, усы каштановые, виски седые — ему за сорок, еще в войну служил на границе. Полковник — строевая косточка, больше времени проводит на заставах, чем в штабе. Он азартный охотник, завзятый лошадник. На лошади скачет лихо и на «газике» предпочитает ездить с ветерком. Мне рассказывали, у полковника привычка: увидит впереди машину, указательным пальцем тычет в нее, большим показывает назад, сие обозначает; шофер, эту машину мы должны обогнать. В осеннюю распутицу, обгоняя, перевернулся, но привычке своей не изменил.
И еще рассказывали про полковника. Женщине в поселке не давали комнату: сперва семейным, потом одиноким, — и она написала полковнику письмо: «Меня бьют по больному месту, разве я виновата, что одинока? Мои женихи спят в братских могилах. С фронта у меня сохнут ноги, язва желудка…» Письмо обожгло полковника. Он депутат райсовета и добился комнаты для этой женщины. Фронтовичка, как и моя мать. И так же одинока. Я вспомнил о матери, подумал: «Почему мы с ней чужие? И нет ли в этом моей доли — и немалой?»
Полковник выслушал Долгова, пожал ему руку и нам, сказал:
— Поздравляю с успехом, товарищи пограничники!
Мы гаркнули:
— Служу Советскому Союзу!
К Долгову подошли жена, дети.
Он обнял ее здоровой рукой, взъерошил волосы сыну и дочке:
— Выше нос, Долговы! Подлечусь — и в Гагру. Путевки не сгорят!
Жена была бледна, детишки с любопытством разглядывали отца.
— Лечись, лечись, — сказал полковник. — Полезай в машину. Собачку тоже увезем лечиться. Курбанов, остаешься за начальника.
— Есть, товарищ полковник! — Замполит туркмен и по-русски говорит нечисто.
— Прощай, Ашхабад Джумадурдыевич.
— Поправляйся, Иван Александрович.
