знаю, как другие, а я даю согласие.
Сказав это, он подумал о матери. Что бы с ним ни случилось, мать будет надеяться. А вот Аннушка… Будет ли она его ждать?..
— Не ты один. Я тоже согласен, — сказал Костя Арабаджи.
— Как хотите, — капитан-лейтенант поднялся. — В открытую так в открытую. Кто еще согласен? — Он пересчитал поднятые руки. — Выходит, все? Спасибо, товарищи. — Потом, снова усмехнувшись, он пригрозил: — Теперь пеняйте на себя, — и сразу стал серьезным.
На берегу лежали сухие свалявшиеся водоросли. Ветер уже успел выдуть из них йодистый морской запах, и они напоминали войлок.
Берег, покуда хватал глаз, был в ослизлых камнях. Стада камней грели спины на жестком солнце. Днем они были черными, а в часы прибоя, когда с них стекала морская пена, зеленели.
Но за камнями начинался первобытно чистый морской простор.
Древние называли это море Гостеприимным. Его темная вода была нежной, мягко ласкала тело. Но стоило проплавать в ней два-три часа, как она теряла свою летнюю ласковость, и кожа на груди и на руках становилась жесткой, шершавой.
А плавать приходилось много. Каждое утро они спускали на воду весельный бот и уходили в море. На корме, подавшись вперед, сидел капитан-лейтенант в выгоревшем рабочем кителе. Он командовал: «Суши весла!», после чего они стягивали через головы тельняшки и, оставшись в одних трусах, прыгали в воду, прозрачную до самого дальнего дна. Нечаев обычно прыгал с открытыми глазами и видел, как на песчаном дне шевелятся бурые водоросли.
Морское дно слабо отражало дневной свет. Вода упруго выталкивала Нечаева, и он, выбросив руки в стороны, несколько минут, наслаждаясь полетом, плыл стилем «баттерфляй», а потом уже переходил на спокойный, размеренный брасс. Куда спешить? Впереди было десять километров.
Но Костя Арабаджи часто зарывался, и Нечаеву приходилось его сдерживать. Справиться с Костей было непросто — капитан-лейтенант и то с трудом держал его в узде. Косте казалось, будто с ним обращаются как с салажонком. Ему не терпелось поскорее дорваться до настоящего дела.
Разозлясь на него, Нечаев заявил, что не желает иметь такого напарника. Им предстоит рисковое дело. Может Костя это понять? Его фокусы Нечаеву уже надоели.
— Ну и целуйся со своим Шкляром, — обиженно заявил Костя Арабаджи. — Меня Троян возьмет. Мы с ним быстро споемся.
На Гришку Трояна Костя смотрел с обожанием. Вот это человек! Ему бы подковы гнуть. Рядом с ним Костя расправлял плечи.
Гришка Троян был родом с Болгарских хуторов. До призыва он работал молотобойцем.
Да и остальные «дети» лейтенанта Гранта были Косте по душе. Ребята что надо. По вечерам Костя постоянно пропадал в их кубрике, и там стоял дым коромыслом.
А Нечаеву хотелось тишины, покоя. Он знал, что обязан Косте по гроб жизни, но предпочитал оставаться с Сеней-Сенечкой, с которым можно было и поговорить по душам, и помолчать вместе.
Лежа с открытыми глазами, Нечаев думал о матери, о сестренке. Он даже не знал, добрались ли они до Баку. Потом вспоминал деда, Аннушку… О чем бы он ни думал, его мысли возвращались к ней. Анна, Аннушка… Она и думать о нем, наверно, уже забыла. Взбалмошная, ветреная девчонка. Кто ее не знал на Корабельной стороне? Попробуй к такой подступиться!.. А ему нравилось, что она такая, что она остра на язык. Он ей все прощал. Даже то, что она не ему одному назначала свидания.
Он думал о ней после отбоя, в темноте, когда ему никто не мог помешать. Перед ним возникало ее личико с припухлыми губами и родинкой на левой щеке. Разлетались косы, мелькали легкие прюнелевые туфельки… Туфельки с перепонками, он почему-то помнил даже это. Но заглянуть в ее узкие косящие глаза ему никак не удавалось. Не потому ли, что он смотрел на Аннушку и на себя как бы со стороны?
Иногда ее лицо было совсем близко. Казалось, вот-вот услышишь ее дыхание. Но нет, то был ветер.
Этот ветер расшатывал рыжее фронтовое небо, сожженное артиллерийским огнем, и ночь полнилась сухим шорохом, а Нечаеву слышались трубы духового оркестра, игравшего бурную польку и вальс-бостон на дощатой эстраде в тот последний предвоенный вечер, который он провел вместе с Аннушкой. Не думал он, что этот вечер будет последним. Эх!.. Но чем пристальнее он вглядывался в знакомое лицо с родинкой, тем призрачнее и нереальнее становилось оно, размытое темнотой. И тогда Нечаев засыпал.
Утром, спускаясь к морю, они всегда проходили мимо длинного деревянного сарая, стоявшего под обрывом. Крыша сарая позеленела от старости, на его темных досках сединой проступала морская соль. Когда-то в этом сарае, должно быть, рыбаки хранили свои снасти и улов — пустые, рассохшиеся бочки все еще валялись вокруг, — но теперь к нему нельзя было подойти: его круглосуточно охраняли часовые с винтовками.
Даже у капитан-лейтенанта не было ключей от сарая. Доступ к хранившимся в нем сокровищам имел только Николай Сергеевич, который возился в нем при свете «летучих мышей» с утра и до ночи. Что он там делал?.. Об этом можно было только догадываться. Но когда он в своей неизменной кепочке-восьмиклинке, повернутой козырьком назад, выползал из глубины сарая на солнышко, от него разило машинным маслом, тавотом и бензином.
В этой кепочке Николай Сергеевич был похож не то на мотогонщика, не то на знаменитого авиатора Сергея Уточкина, чьи портреты, наклеенные на паспарту, красовались раньше в витрине образцовой фотографии на Дерибасовской. Знаменитый авиатор, как знал Нечаев, был заикой. А Николай Сергеевич просто не раскрывал рта.
За столом он горбился, листал газеты и журналы, которые привозили из города, а потом, когда обед подходил к концу, с облегчением отставлял стул. И снова по отвесной лесенке, которую капитан-лейтенант называл штормтрапом, спускался к сараю.
— Беспокойный дяденька, — сказал Костя Арабаджи.
— Беспокойный? Скорее обстоятельный, — ответил капитан-лейтенант. — Для вас же старается. Вы ему потом спасибо скажете. А сейчас… Займемся водолазным делом. Троян! Вы, кажется, были водолазом? Поможете другим. Не забыли еще, как надевается скафандр?
— А снаряжение? — спросил Троян.
— Это моя забота. Значит, договорились?
Капитан-лейтенант не бросал слов на ветер, они не раз имели возможность
