будет, наверное, последнее мое письмо. Мне сказали, скоро я получу паспорт! Тогда останется лишь купить билет и сесть в поезд. Я уже знаю, этот поезд имеет нумер 27. Он будет в Оцке в двенадцать часов по вашему московскому времени… Как куплю билет, сразу же сообщу вам. А как буду садиться в поезд, вышлю телеграмму. Не могу дождаться дня, в котором увижу вас».
Вот и Катя не могла дождаться этого дня.
Больше писем от Марыси не приходило. Но Катя и не ждала их. Она ждала телеграмму.
Однако и телеграммы не было. Время шло: 1 января, 5 января, 10 января…
— Что ты, мама, волнуешься? — говорил Толя. — Думаешь, в Польше нет бюрократов? Какая-нибудь задержка с документами. А Марыся со дня на день собирается выехать — вот и не пишет.
Однако 12 января, не говоря матери, он отправил Марысе телеграмму:
«Беспокоимся. Что задерживает? Когда приедешь?»
Теперь Катя каждый день выходила к поезду номер двадцать семь — ее бригада работала на стройке жилого дома неподалеку от вокзала. А поезд приходил как раз в обеденный перерыв.
На вокзал она всегда торопилась, не шла — летела. Надеялась: вдруг да встретит Марысю. Вдруг Марысина телеграмма не успела дойти.
В рабочем своем костюме — ватных стеганых брюках, стеганке, цветастом платке, — в ожидании поезда, Катя стояла где-нибудь в уголке перрона. Разрумянившись от мороза, от ожидания, она казалась совсем молодой и очень красивой.
По радио объявляли прибытие: «Поезд Берлин — Москва. Время стоянки пять минут».
Покачивая вагонами, подходил к платформе состав. Из окон глядели пассажиры. Со ступенек сходили пассажиры. Не было среди них Марыси….
14 января, в канун дня рождения Татьянки, Катя, как обычно, пекла пирог. Не пирог — мазурку, по польской книге (она теперь готовила только по польской книге) — с изюмом, с орехами, с миндалем.
В кухне пахло ванилью, корицей, жареным миндалем. А в комнате — скипидаром: это натирал полы Анатолий.
Катя была уверена, что Марыся приедет. Придет телеграмма или нет, а она приедет! И вот когда позвонили в дверь, когда наконец он раздался, этот звонок, она сказала облегченно и торжествующе:
— Иди, Толя! Принимай телеграмму от сестры.
Оказалось, это не телеграмма. В кухню Толя вернулся с письмом в руке.
Вскрыл конверт. Пробежал листочек глазами.
Катя молча ждала. Встретившись с нею взглядом, Толя нерешительно протянул письмо.
«Дроги мои! — писала Марыся. — Мне тяжело принести вам горечь, но я не приеду. Теперь я узнала точно: я — не ваша…»
Марыся писала, что по совету Войтецкого, который все время пытался найти способ как-то проверить ее номер, она обратилась в Краковский институт судебной экспертизы. Там ее номер сфотографировали при помощи инфракрасных лучей. Эта фотография показала: в середине номера выколота не тройка — пятерка. Следовательно, номер ее: 77562. Следовательно, она не дочь Климушиной.
«Дзенькую вас за вашу любовь, — писала Марыся. — Мое сердце согрелось с нею…»
Грустным оказался день рождения Татьянки в этом году. Впрочем, он никогда не бывал веселым. Только бывал этот день силен надеждою — нерушимою, Катиною надеждой. А теперь…
Было все, как обычно, как каждый год. Собрались близкие. Приехала из Москвы Марина.
И праздничный стол был накрыт. Даже праздничней, чем всегда. Закуска. Выпивка. И пирог — не пирог, мазурка. И высились над мазуркою свечи. Сколько лет Татьянке, столько же и свечей.
И Катя сидела за столом нарядная, в новом платье, которое сшила себе специально к этому дню. Но была она так не похожа на себя, что подруги с тревогой поглядывали на нее.
Все уже были в сборе. И пора бы уж начинать. Да Анатолия не было. Хоть обычно Толя вместе с матерью встречал гостей в этот день, так уж было у них заведено.
Начинать без него не хотелось. Ждали. А ожидая, тихонько переговаривались. И хоть все понимали, что не надо бы говорить о Марысе, разговор сам собой переходил на Марысю — на ее письмо.
Женщины мучительно думали: чья же она дочь? Припоминали. Предполагали.
Марина привезла с собой из Москвы раздобытый ею в какой-то инстанции список бывших узниц Освенцима — кто уцелел. В списке были обозначены номера.
Но женщины с номером 77561 — этот номер должен бы быть у Марысиной матери, — женщины с таким номером в списке не было.
Катя в разговоре участия не принимала. Слушала. (Да слушала ли?!)
Все сходилось на том, что надо написать Марысе, чтобы она ехала. Ее ждут. И так как письмо собиралась писать Марина, каждая из женщин наставляла ее.
— Ты напиши: не должна она нас обидеть. Я ее как дочку свою ожидаю, как Людочку, — говорила Зина.
— Пусть едет! — подхватывала Ольга. — Ты, Марина, ей разъясни: она для нас все равно своя. Встречу сделаем ей такую… Примем, как родная мать ее приняла бы.
Анатолия все еще не было. И кто-то шутливо предположил: не завелась ли у него какая ни то кралечка.
И кто-то осторожно заметил, что «кралечка» или нет, а час-то поздний, завтра всем на работу.
Марина вопросительно, взглянула на Катю. И Катя, хлопотливая Катя, любившая угостить и приветить, только безучастно кивнула: начинайте, мол.
А Толя в это время находился в тесной кабинке переговорной и, прижимая к уху телефонную трубку, напряженно вслушивался в заглушаемый атмосферными шорохами девичий голосок на том, на польском конце провода.
Не так уж был длинен этот провод. Не так уж были далеки друг от друга Марыся и Анатолий, если мерить даль расстоянием. Но столько неодолимого стояло меж ними на этом, совсем недальнем пути…
Если бы Анатолию удалось поговорить с Марысей сразу после того, как он прочитал письмо, разговор этот был бы, наверное, непосредственней, горячее. Он хотел ей сказать примерно следующее:
«К черту технику! Почему ты убеждена, что эти лучи не врут? А если это ошибка? И из-за этой ошибки ты ломаешь свою судьбу. И нашу тоже…»
Но у Марыси дома не было телефона. Заказать разговор можно было только за сутки. К тому же и дали-то разговор не сразу, не в заказанный час.
Толя ждал очень долго. Так долго, что когда его наконец позвали в кабину и он услышал Марысино: «Слухам», то растерялся. Растерял приготовленные слова. И лишь повторял, прижимая трубку к губам:
— Марыся! Это я — Толек! Ты слышишь меня? Приезжай, слышишь? Мы тебя ждем. Ты приезжай… Письмо? Получили… Ну и что ж? Мы тебя все равно…
И слушал, слушал прерываемый бушевавшими в атмосфере ветрами Марысин голосок:
— Добже,
