Машины не успели пройти с километр, как на шоссе показался еще больший обоз. Под усиленной вооруженной охраной он также двигался навстречу танковой группе. Упитанные тяжеловозы, с трудом переставляя мохнатые ноги, натужно тянули донельзя нагруженные фуры, тщательно укрытые брезентами. На этот раз Алейников принял решение сам. Так же, словно сдвинутые нечеловеческой силой, летели в кюветы окованные железом деревянные ящики с боеприпасами, так же опрокидывались вверх колесами крепкие фуры и так же падали, путаясь в постромках, лошади. И снова, как и раньше, завершив свое дело, танки стремительно пошли вперед.
Вдоль шоссе уже бежали опрятные пригородные коттеджи с небольшими садами и палисадниками, когда слева сквозь придорожные посадки мелькнули серебристые сигары самолетов. Они стояли метрах в двухстах от дороги. Заметив их, Алейников подал команду остановиться. Скользнув гусеницами по наледи шоссе, головная «тридцатьчетверка» стала. Взвизгнул мотор поворота башни, и пушка легла на левый борт. Две следовавшие позади машины сделали то же.
Вдоль серой ленты расчищенной от снега взлетной полосы, выстроившись, точно на парад, стояло до 20 «мессеров».
— Гусеницами пройдемся аль осколочными рванем, Паша? — вполголоса спросил Алейников Берегова.
— Гусеницами долго, Андрей, комбат торопит вперед, да и опасно: может быть, они с бомбовым грузом, лучше…
— Осколочными по самолетам! — скомандовал Алейников, не дослушав Берегова.
Одна за другой, выкинув ореольчики пламени, грохнули танковые пушки. Три разрыва раскрывшимися бутонами встали между самолетами. Густой дым и багровое пламя взметнулись высоко в небо. Расшвыривая далеко вокруг горевшие обломки самолетов, разорвались на аэродроме еще три снаряда. Из ближайших домиков стали выбегать и суетиться немецкие солдаты. Одеваясь на ходу, они метались по небольшому полю, не зная, куда спрятаться, и частые строчки пулеметных очередей загнали их в какие‑то низкорослые красноватые строения. Больше там нечего было делать, и танки, оставив позади объятые пламенем и взрывающиеся самолеты, опять двинулись к Эльбингу.
— Какого черта поднимаете шум? Самолеты не ваше дело! Вперед, к городу! — ругался в наушниках Дьяченко, когда ему доложили о случившемся. — Не встревать не в свои дела. Ясно? Ваша цель — город. И точка!
К окраине Эльбинга взвод Алейникова подошел тогда, когда его плотно укутали серые сумерки. На самом полотне дороги у шлагбаума стоял регулировщик, фолькштурмовец. Он что‑то кричал, грозился оружием и не пропускал колонну.
Двое десантников, спрыгнув с брони головной машины, попытались подхватить охранника и посадить его на танк. «Проводником будет, — решил Алейников, — город знает, а в разговоре и без толмача обойдемся. Берегов немного по–ихнему кумекает».
Но старик попался крепкий: ловким движением спортсмена он отбросил от себя не ожидавших такого оборота дела автоматчиков и, отскочив в сторону, приготовился стрелять. Пистолетный выстрел с машины прервал это единоборство.
Все еще находясь под впечатлением стремительного марша, Алейников, наклонившись к люку механика–водителя, крикнул Каменеву:
— Вперед по улице, полный газ!
Головная машина, легко, как тростинку, переломив полосатую жердину шлагбаума, рванулась вперед. За ней последовали остальные. Набирая скорость, взвод Алейникова быстро втягивался в сумрачный город. Здесь его догнали остальные танки Дьяченко.
— Вперед, не задерживаться! Через город на север! — прозвучало в наушниках радиста головной машины. «Тридцатьчетверки» рванулись по улицам Эльбинга, и гусеницы их гигантскими зажигалками высекли из брусчатки мостовой частые искорки.
Большой затаившийся город тяжело дремал. На площадях и в подъездах горели прикрытые металлическими колпачками электрические фонари. Рассчитывая на нелетную погоду, горожане не желали лишать себя удобства электрического освещения. Двери кабачков и ресторанов поминутно открывались, пропуская неторопливых посетителей. В такие минуты широкие полосы света лучисто ложились на мостовую, освещая на стенах противоположных домов рекламные щиты и афиши с броскими крупными буквами.
Жители, прогуливавшиеся по тротуарам, с восторгом взирали на танковую колонну. Их восхищала и скорость боевых машин и их тяжелая поступь, от которой содрогались массивные каменные строения и звонко пели стекла в переплетах оконных рам. То ли они принимали колонну капитана Дьяченко за курсантов своего танкового училища, возвращающихся с занятий, то ли за подкрепление, присланное немецким командованием в помощь гарнизону, но никто из них пока что не поднимал тревоги. Все было спокойно.
Проскочив несколько мостиков и перекрестков, головная машина резко затормозила при выходе на большую площадь. За ней остановились и другие. На площади людно. Желтые блики от уличных фонарей кругами ложатся на темную брусчатку мостовой, тускло освещая площадь И тротуары.
Через открытый башенный люк своей машины, ставшей теперь в голове колонны, Дьяченко видел группы военных, движущихся в центре и по краям площади. Это под наблюдением унтер–офицеров совершали вечернюю прогулку курсанты Эльбингского танкового училища.
Группа офицеров, остановившись, настороженно рассматривала выдвинувшуюся вперед головную «тридцать четверку». Вдруг один из них стремительно бросился в приоткрытую дверь кинотеатра. Другой побежал на противоположную сторону выходящей на площадь улицы, где маячила фигура часового и зенитная пушка с высоко вздернутым стволом. Третий, обернувшись лицом к центру площади, сложил рупором ладони рук и что‑то громко, отрывисто крикнул. Слов его танкисты не расслышали, но, судя по тому, как ближайшая к танку куча курсантов разбежалась во все стороны, стало ясно, что это был сигнал тревоги. Раздался и потонул в нарастающем шуме пистолетный выстрел. Почуяв недоброе, толпа гражданских, выходивших из подъезда кинотеатра, шарахнулась обратно в подъезд.
Дьяченко понял: колонну опознали, началась тревога. Пока она всколыхнула лишь людей на площади, но через минуту офицер, вбежавший во входную дверь кинотеатра, доложит по телефону дежурному гарнизона, и тогда весь город ощетинится. «Дальше медлить нельзя, нужно ошеломить врага внезапностью и, пользуясь суматохой, проскочить на северную окраину города», — решил капитан.
В наушниках командиров машин прозвучала лаконичная команда: «Делай, как я!»
Захлопнув крышку люка и припав к зеркалам перископа, Дьяченко первым выполняет свой собственный приказ. Танк командира срывается с места и на полном ходу врезается в толпу курсантов и солдат. Остальные машины следуют его примеру. Пулеметные очереди рвут воздух, отдаваясь эхом в тупиках и переулках. Словно боясь опоздать, короткими, но частыми очередями строчат автоматчики десанта, плотно прижавшись к броне за башнями.
Редкие вспышки ответного огня противника мелькают из‑за углов домов, из парадных и переулков. Подняв автомат высоко над собой и тут же уронив его на броню, уткнулся головой в жалюзи один из автоматчиков на машине Дьяченко. Прижал к груди перебитую в локте левую руку автоматчик второй машины. Теплая кровь льется из рукава шинели прямо на надмоторную броню и через жалюзи на двигатели. Но боец не бросает автомата, крепко зажав его в коленях. Ранен заместитель командира батальона по технической части старший техник–лейтенант Сазонов, находившийся на броне машины, которая замыкала колонну.
Скоро на площади не остается никого, кроме советских танкистов, но огонь из укрытий и переулков усиливается. Слева появляется колонна автомашин с пушками.
— Подавить! — приказывает Дьяченко.
— Есть, подавить! — Отвечает Алейников и сейчас же поворачивает свой взвод прямо на автомобили. Две машины взвода в упор бьют по колонне, давят ее гусеницами и разбрасывают в стороны загоревшиеся тягачи. Третья — выстрелом осколочного снаряда накрывает зенитную пушку.
— Не задерживаться! Вперед! — следует команда Дьяченко. — Следить за мной!
Разгоряченный боем механик–водитель Каменев прямо по горящим вражеским машинам выводит свою «тридцатьчетверку» обратно на площадь и с ходу направляет ее на зенитную пушку, устроившуюся в начале боковой улицы. Немецкий расчет торопится, чтобы быстрее опустить длинный хобот ствола для стрельбы по наземным целям. Гитлеровцы не успевают: при виде бешено мчащейся на них стальной громады они разбегаются кто куда, ища укрытия за домами. Удар ленивцем по станине — и пушка, опрокинувшись вверх колесами, отлетает к тротуару.
Город зашумел, как пчелиный улей. Поднялась общая тревога. Всюду затрещали автоматные и пулеметные очереди. Где‑то за большим домом грохнула пушка. Погасли фонари, и узкие, стиснутые серыми каменными домами улицы погрузились во мрак. Только красные ракеты с шумом ввинчивались в темное хмурое небо, да вырывали из темноты силуэты остроконечных черепичных крыш всплески пушечных выстрелов.
