Ознакомительная версия.
Топорков сел рядом с командиром отряда.
— Сколько лет тебе? — поинтересовался Зарубин.
— Через месяц будет восемнадцать…
— Так, — сказал Зарубин и прищурил один глаз. — Комсомолец?
Топорков кивнул головой.
— Откуда сам?
— Из Тулы.
— Родители есть?
По лицу паренька пробежала тень. Он помедлил немного с ответом, потер ладонями колени, потом стал рассказывать. Он родился в семье врача. Отец — хирург, с первых дней ушел на фронт и погиб под Черниговом. Мать — тоже врач, работает сейчас в госпитале. Младшая сестра, Надя, живет в Свердловске, у тетки. Сам он не успел до войны закончить десятилетку. Работать в тылу противника пошел добровольно. Окончил трехмесячные курсы радистов и вот сейчас переброшен сюда…
Окончив свой короткий рассказ, Топорков посмотрел на всех, как бы ожидая новых вопросов, но их не было.
— Доволен, что попал к нам? — спросил Добрынин.
Паренек пожал плечами и неопределенно сказал:
— Посмотрим. — И, оживившись, добавил: — Я вам ежедневно в начале первого буду давать сводку Совинформбюро, могу даже в двух-трех экземплярах, я специально прихватил копировальной бумаги.
— Это будет очень хорошо, — сказал Зарубин.
— Потом можно подумать насчет радиофикации лагеря… Я посмотрел… Это несложно, только хорошо бы наушники достать.
— Обязательно достанем, — с улыбкой обещал Зарубин. — Из-под земли выроем, а достанем… — И, немного подумав, обратился к Пушкареву: — Давайте его поселим в окружкомовской землянке. А? Ему никто не должен мешать, да и вообще рация — святая святых.
— Правильно, товарищ капитан, — бодро подтвердил Топорков.
— Приветствую, — сказал Пушкарев.
— И дадим ему для охраны Дымникова. Пусть живут вместе… — продолжал Зарубин. — Как ты смотришь, Федор Власович?
— Не возражаю; — ответил Добрынин.
Когда радист вышел, Пушкарев еще раз прочел обе радиограммы, постоял в раздумье и проговорил:
— Теперь мы заживем по-иному. Определенно, по-иному. А ты говорил, Валентин Константинович…
— Что я говорил? — спросил удивленный Зарубин.
Пушкарев нахмурился и махнул рукой.
— Ничего ты не говорил. Это я заговорился! Дай вот я тебя лучше поцелую, — неожиданно предложил он, облапил изумленного Зарубина, крепко поцеловал его в губы и, махнув рукой, быстро вышел из землянки.
Сцена эта всех взволновала. Все сидели несколько, минут в молчании…
— Горячее у него сердце, — тихо сказал Добрынин. — Только работой и живет… хочет заглушить свое горе. Понаблюдайте: он никак не может оставаться один, все стремится быть на людях. Тяжко ему одному, а ведь молчит.
— А какое у него горе? — поинтересовался Костров.
— Я тоже ничего не слышал, — удивился Зарубин. — Он никогда не говорил сам, и никто мне не рассказывал.
— Никто и не знает: только я да он. Да и мне не он сказал, а секретарь горкома, в последний день перед отъездом. Ведь у него жена и сын сгорели.
— Как сгорели? — переспросил Костров.
— Так сгорели… в вагоне, под Карачевом. Поезд шел, на ходу его подожгли самолеты, и полсостава сгорело…
— И это точно установлено? — взволнованно спросил Костров.
— Ну, а как же! Опознали их, похоронили…
Зарубин, казалось, не слушал; он стоял спиной к Добрынину и Кострову и пристально смотрел в маленькое, поднятое вровень с землей окошко землянки. Как много за войну ему довелось видеть чужого горя!… Как будто можно было уже и привыкнуть к этому. Но нет, каждый новый печальный случай неизменно растравлял и его боль, заставляя его страдать вместе с теми, кого постигло горе.
…В середине дня, когда Зарубин и Костров подготовились уже к выходу на операцию, в землянку ворвался, как всегда шумный и энергичный, Пушкарев. За ним следовал Багров.
— На вот, читай, — сказал Пушкарев и подал Зарубину клочок бумаги.
Письмо было адресовано Пушкареву, и писал его Беляк. Командир отряда прочел:
«С такими людьми, как податель этой записки и его тесть, газету мы организуем. Прошу выслушать его и наметить план действий. Одному мне не под силу. Жду указаний. Дмитрий».
— Садись, товарищ Багров, и рассказывай, — дружелюбно предложил Зарубин и взглянул на часы.
Багров попробовал рукой прочность топчана, уселся, громко откашлялся и начал рассказ. Первым долгом он сообщил о расправе с предателем Брынзой.
— Это надо же додуматься! — слегка улыбнувшись, сказал Костров. — Повесился!
— Ай да Беляк! — похвалил Зарубин.
Потом Багров рассказал о типографии. Здесь дело обстояло так: для печатания газеты в одну четверть листа нужна была или тигельная печатная машина, именуемая «американкой», или же простой тискальный станок «катушка». Кроме того, требовалось около тридцати килограммов текстового шрифта, восемьдесят килограммов заголовочного, килограммов пять-шесть пробельного типографского материала, четыре кассы для шрифта, краска, валик, мраморная доска, ну и, конечно, бумага.
Зарубин посмотрел на Пушкарева, сдержал улыбку и почесал затылок. Добрынин крякнул.
— Ладно, не кряхти, — сердито буркнул Пушкарев. — Маловеры!…
— Тестю моему известно, — продолжал Багров, — что в одном из районных центров в подвале бывшего здания типографии есть станок. Он говорит, что этот станок нас вполне устроит. А все другое, кроме бумаги, берется достать Беляк.
Все оживились.
— Вот это уже конкретно и интересно, — сказал Зарубин.
— То-то и оно! — нравоучительно заметил Пушкарев.
— Значит, станок этот подойдет? — спросил Добрынин.
— Тесть видел его еще до войны и говорит, что подойдет, — ответил Багров.
— Надо его оттуда выцарапать во что бы то ни стало, — стукнув кулаком по столу, заявил Пушкарев. — Где этот райцентр? Ну-ка, дай твою карту, Валентин Константинович. Станок этот тяжел?
— Пустяки, килограммов шестьдесят. Я могу на горбу притащить, — серьезно сказал Багров.
Зарубин разложил карту. Все сгрудились у стола. Костров быстро нашел нужный пункт и курвиметром провел от него извилистую линию до лагеря. Получилось двадцать восемь километров.
— Расстояние небольшое, — поглаживая лоб, заметил Зарубин.
— Поручите мне это дело, я его обтяпаю, — предложил Багров.
— Возьмитесь-ка вы, товарищ Костров, за эту операцию, — как бы не слыша предложения Багрова, сказал Зарубин. — Нехорошо будет, если повторится та же история, что была с кирпичом. Станок надо взять, но так, чтобы никого не потерять. Предварительно тщательно разведайте подходы, выясните, сколько солдат там, какая охрана. Включите в это Рузметова, а Багров займется другим…
— Есть! — коротко ответил Костров и наклонил голову.
— А насчет бумаги я попрошу Большую землю. Бумага у меня будет, — решительно заявил Пушкарев.
Когда обсуждение вопроса закончилось, Зарубин подошел к Багрову и подал ему руку.
— Спасибо от всего отряда, — сказал он. — Ты сделал большое дело.
Багров взволновался. Глаза его вдруг заморгали, на скулах задвигались желваки. Он стоял молча, глубоко дыша.
Немного отдохнув, Багров снова встал на лыжи и пошел в леспромхоз. Надо было передать Анастасии Васильевне Солоненко сводку Совинформбюро и задание для Беляка — собрать данные об аэродроме и заняться розысками майора Шеффера.
Уже который день Беляк безуспешно ломал голову над вопросом: как отыскать майора Шеффера? Он понимал, что открыто проявить интерес к личности Шеффера рискованно. Под разными предлогами Беляк осторожно наводил о нем справки у сослуживцев по управе. Никто Шеффера не знал.
Но если не удавалось пока что найти майора, то вся остальная работа подпольной группы шла как будто успешно. Радиосвязь с Большой землей активизировала подполье. Родина, партия, фронт интересовались многим: положением в городе и окрестных районах; настроением населения; данными о проходящих к фронту немецких воинских частях; подготовкой населения деревень к весне; количеством людей, угнанных на принудительные работы в Германию. Все это надо было выяснять, проверять, обрабатывать и пересылать в лес.
Подпольщики работали самоотверженно. Подпольная группа постепенно разрасталась. Большинство патриотов не знало Беляка, но он знал всех. Знал девушку, работавшую официанткой на немецком аэродроме, учителя, надзирателя тюрьмы, телефонистку городской центральной станции, работника паспортного стола, старосту леспромхоза, часовых дел мастера и многих других. Ему через Микулича и Найденова, с которыми он часто встречался, было хорошо известно, как живет, как работает каждый подпольщик.
После долгих и упорных трудов целого коллектива разрешилась и «типографская проблема». Кострову и Рузметову удалось вывезти из райцентра станок. Как-то уже в сумерки староста леспромхоза Полищук пригнал в город восемнадцать саней с дровами для управы. Одни сани попали на кладбище, к Микуличу. В санях заваленный дровами лежал печатный станок. Сам Полищук об этом не знал. Укладывал станок Багров, он же и привез его к Микуличу.
Ознакомительная версия.
