Наибольшим спросом пользовались иностранцы, которые сулили надежду на самый высокий выкуп. Чаще всего похищали журналистов и сотрудников международных гуманитарных организаций, прибывающих на Кавказ помочь чеченцам залечивать военные раны и восстанавливать страну из руин. За каждого иностранца неизменно требовали от одного до трех миллионов долларов. Но похищали не только ради денег. За освобождение заложников часто требовали освобождения из тюрем своих коллег, чинов и продвижения по службе для своих приятелей, гарантий безопасности и неприкосновенности для себя. Еще во время войны заложники стали обменной валютой. Брали заложников все — и чеченцы, и россияне, чтобы выменять на своих, на оружие, на деньги, бензин, еду или водку.
Однако пышным цветом эта деятельность расцвела уже после войны.
Во время одной из моих следующих поездок на Кавказ я познакомился со скрывавшимся по деревням Мохаммедом Мохаммедовым, заместителем генерального прокурора, которому Масхадов поручил вести борьбу с торговцами живым товаром.
— Это россияне привили нам эту заразу. В отместку за проигранную войну, — утверждал прокурор. Мне он показался слишком мягким, добродушным и впечатлительным для человека, призванного вести победоносную войну с работорговцами. — Обучили нас этому, выплачивая выкупы за пленных и даже за трупы. Мы пробовали с этим бороться, но не могли допроситься помощи от них. Наоборот! Их олигархи, выслуживаясь перед Кремлем, платили миллионы долларов выкупа, разогревали рынок, а Россия не позволяла нам даже допрашивать освобожденных заложников. Надо, правда, признаться, что и нашим командирам часто не хватало твердости духа, чтобы побороть искушение легкого заработка. Мирное время для многих из нас оказалось труднее войны.
После войны появились настоящие концерны торговцев пленными, располагавшие специализированными подразделениями и субподрядчиками.
Самим похищением занимались небольшие отряды. Вербовали их, часто на одну единственную акцию, среди безработных партизан. Цель указывали таинственные работодатели, которые перед этим пользовались услугами своеобразных аналитических и консалтинговых фирм, занимающихся поиском потенциальных жертв, изучением их привычек, состояний, семей, возможных слабых мест.
Похищенных людей принимали специализированные фирмы-перевозчики, которые контрабандой переправляли их чаще всего в Чечню, послевоенный оазис беззакония, где после падения старого российского порядка еще не успел возникнуть новый. Руки российских судей, прокуроров и следователей сюда уже не доставали, а власть чеченского правительства ограничивалось — и то не всегда — стенами президентского дворца и министерств.
В Чечне пленников принимали очередные посредники. Задачей одних было обеспечить безопасное укрытие заложников, другие устанавливали контакт с семьями и вели переговоры по поводу выкупа. Третьи — и эти обычно действовали публично и имели безупречную репутацию (то есть брали от торговцев заложниками оговоренный процент) — занимались исключительно обменом заложников на выкуп и передачей его заказчикам, которых они обычно не знали, так же, как и других участников всей операции.
Заложников брали в Москве, Санкт-Петербурге, Владикавказе, Черкесске или Астрахани, но прятали их в Чечне не только потому, что эта бунтующая республика давала гарантию безопасности и безнаказанности, но и из-за ее внушающей ужас репутации.
Торговцы невольниками быстро разобрались, что чем больший страх вызывало имя чеченского командира, которому они доверяли своих пленников, тем более высокий выкуп удавалось выторговать, и тем меньше было проблем и задержек с его получением.
Командиры, стяжавшие славу особенно жестоких — такие, как шальной Арби Бараев или шайка братьев Ахмадовых из Урус-Мартана, — тоже увидели дополнительный шанс легкого заработка, и за крупную сумму охотно признавались в похищениях, с которыми не имели ничего общего. Они просто позволяли использовать свои наводящие ужас имена, брали плату за использование так сказать «фирменного знака». Случалось, что заложника брали в Москве, там его удерживали и потом освобождали после внесения выкупа, а в Чечню только звонили, чтобы оговорить размер суммы.
О том, что очередная транзакция состоялась, безошибочно свидетельствовало появление на базаре в Грозном таинственных мужчин, которые меняли в обменных пунктах такие огромные суммы долларов, что это приводило к краткосрочному падению курса американской валюты.
Такая сложная структура работорговли эффективно затрудняла борьбу с ней. Похитители немедленно передавали заложников другим людям, а сельских жителей, которые за гроши содержали невольников в своих землянках, трудно было обвинить в торговле живым товаром. Сложно было также определить, является ли ведущий переговоры об освобождении заложника посредник благородным героем, заслуживающим восхищения, или посвященным в заговор бандитом, которого следует бросить в тюрьму.
В торговле живым товаром обвиняли в Грозном всех — чеченских министров и даже вице-президента, безработных партизанских командиров, героев недавней войны с Россией, прокуроров, патрулирующих дороги милиционеров и даже командиров российских гарнизонов, которые продавали в кавказское рабство своих солдат, а тех, кто из плена бежал, объявляли дезертирами и наказывали. Охотились за людьми также милиционеры из Дагестана, Ингушетии, Кабарды и Северной Осетии, которые сами похищали людей и перепродавали их торговцам, или, соблазнившись вознаграждением, ловили по всему Кавказу сбежавших невольников и отдавали их владельцам.
Атмосфера была до предела насыщена подозрениями, обвинениями и страхами, на что чеченцы реагировали саркастическими шутками.
Например, такой. Правительство России, чтобы узнать, что же на самом деле творится на Кавказе и кто там похищает людей, решило отправить в Чечню своего аса разведки, наилучшего и неподкупного шпиона, Штирлица, российского аналога Джеймса Бонда, чтобы он на месте все узнал и дал, наконец, достоверную информацию.
— С кого начать? С президента или его врагов? — размышляет сброшенный на парашюте Штирлиц, сидя в придорожном рве. — Начнем, пожалуй, с правительства.
Но, не успел он ступить на полевую тропинку, как из-за кустов выскакивает чеченский джигит и стреляет из автомата в воздух:
— Ты куда? — спрашивает.
— Ну, туда, где правительство, — говорит Штирлиц.
— Лучше не ходи туда, — говорит чеченец. — Знаешь, что там делают с такими, как ты? Бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.
— Ага, ценная информация, — думает Штирлиц и поворачивается в другую сторону, к оппозиции. Но только развернулся, как джигит снова стреляет в воздух и кричит:
— Туда тоже не лезь! Там таких, как ты, тоже сразу бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.
— Так куда же мне идти? — разводит руками Штирлиц. А чеченец ему в ответ:
— Никуда не ходи. Здесь раздевайся!
Я согласился с требованиями Мансура. Дело того стоило. Давясь от бессильной злобы и стараясь побороть дрожь в голосе, заявил, что на очередное изменение договоренностей я уже не соглашусь, денег не хватит. И добавил, что он своими новыми требованиями вынуждает меня сократить свое пребывание в Чечне, что из-за него, из-за его жадности, мне, может быть, придется уехать еще до того, как начнется настоящая война, когда такие как я свидетели будут Чечне особенно необходимы.
Он широко улыбнулся, как расшалившийся баловник, который не может дальше скрывать радости от своей удачной шутки. Протянул руку, как довольный ценой купец, желающий завершить сделку.
— Без обиды?
— Без обиды.
Деревенька Мансура широко и удобно расположилась у реки Аргун, катившейся с гор бурным, гневным потоком и только тут, среди невысоких пригорков и лугов, успокоенной и притихшей. Широкая, плоская равнина, отгороженная с севера зелеными холмами на Тереке, тут резко сужалась и поднималась, как будто внезапно привставала на пальцы, подавленная величием монументальных, скалистых гор.
Деревня производила впечатление зажиточной, и, похоже, такой и была. Во время недавней войны местные старейшины умудрились уговорить россиян не трогать деревню взамен за безопасный проезд по дороге, которая проходила через деревню в сторону гор. Соседи потом корили сельчан, что они, заботясь только о себе и пропуская россиян, облегчили им марш на горные районы и подвергли опасности тамошние аулы.
Как и другие селения, которыми пестрило все предгорье, деревня Мансура выглядела огромной, бесконечной. Но с главной, перерезающей ее пополам дороги казалась вымершей, безлюдной. Одноэтажные кирпичные дома с плоскими крышами прятались за мощными стенами и запертыми наглухо, тяжелыми, чугунными воротами, обычно окрашенными в зеленый цвет. Это за ними, вдали от посторонних глаз, шла настоящая жизнь, там скрывались все тщательно оберегаемые тайны. Пыльная грунтовая дорога, пронизывающая деревню, служила в лучшем случае только местом встреч, местным ареопагом.
