— Подумайте, Александр Федорович, — убеждал его Дутов, — в одном Оренбурге две школы прапорщиков и казачье юнкерское училище. Даже с этими силами я разгоню Советы, передам всю власть эсерам. Россия никогда не забудет своего спасителя.
Адвоката Керенского опьяняло славословие казачьего полковника.
— Слушайте меня! — произнес после мучительного раздумья Керенский. — Вы едете в Оренбургскую губернию и Тургайскую область особоуполномоченным Временного правительства по заготовке хлеба. Понятно? Ни пуха ни пера!
Прощаясь, Дутов произнес:
— Car tel est notre bon plaisir![1]
— Вы знаете французский, полковник? — удивился Керенский.
— Я закончил академию генерального штаба.
Керенский ухмыльнулся, и они расстались почти друзьями.
Сейчас Дутов смотрел на Почивалова и его гостей, которых он приказал позвать через Сашку, как на сообщников, оценивая их способности.
— У меня мало времени, господа, но я прошу вас помочь. Вам, — обращаясь к Почивалову, — уже трудно, а остальных прошу безотлагательно выехать в станицы и сообщить, что я формирую казачьи сотни и полки для борьбы с большевиками и Советами. Пусть казаки собираются в станицах под Оренбургом. Их там разыщут мои вербовщики. Я же буду находиться у своей жены в Краснинском поселке, но это секрет.
Почивалов, станичный атаман, урядник и писарь, накинув на себя шубы, вышли на улицу проводить Дутова и молодого есаула. Все понимающе молчали. Лишь один Пров Ефремович перекрестил полковника и сына, тихо шепча про себя молитву.
Застоявшиеся кони рванули с места и вскоре скрылись в снежном облаке.
Старый казак Дмитрий Иванович Каширин за долголетнюю службу в должности атамана Верхнеуральской станицы был произведен в первый казачий офицерский чин подхорунжего. Теперь он уже состарился и ушел в отставку, а атаманом стал Митрич, давно покорившийся Почивалову.
Два сына Каширина — Николай и Иван — окончили Оренбургское юнкерское училище, поступили на военную службу и были произведены в офицеры. С фронта оба писали отцу заботливые письма.
Не раз Николай, глядя с затаенным презрением на своих однополчан-офицеров, тешил себя мыслью, что когда вернется домой, то выйдет в отставку и будет в станице сеять хлеб, а не пить водку и играть в карты. Он с отвращением смотрел на бритых до синевы генералов, которые больше знали толк в железнодорожных накладных на интендантское имущество и в акциях крупных акционерных обществ, нежели в тактике, и с восторгом встречали шляхтичей, приезжавших к ним со своими расфранченными дочками. Свои мысли он скрывал, ни с кем не делился, а отцу писал, что жив и здоров и по возвращении привезет ему полную фурманку гостинцев.
Иван был горяч, несдержан. В одном похож на старшего брата — жалел, что пошел по «военной линии», и не скрывал этого. Казаки любили его за доброе к ним отношение и между собой говорили: «Нам бы такого станичного атамана — во как бы жилось!»
Уже в зрелых годах жена Дмитрия Ивановича родила еще девочку, а потом, рассорившись с мужем, уехала к сестре в другую станицу. Остался Каширин бобылем коротать жизнь.
Почивалова он не любил и понимал, что тот, как паук, опутывает всех паутиной, даже станичным атаманом и урядником управляет, как наездник конем. На все сходы он приходил, скромно садился позади всех и всегда молчал.
— Ты почему слова не скажешь, Дмитрий Иванович? — спрашивал Почивалов. — Сыновья твои в офицерах ходят, да и сам ты подхорунжий.
Каширин только махнет рукой и молча уйдет домой. А дома тоска без жены и детей. Вот уж спасибо соседу — тот его не забывает.
— Садись, Прохор Иванович, — приглашал он его, — закурим трубки, вспомним молодые годы. Ты службу начал вперед за меня аль после?
Прохор Иванович Семушкин был беден как церковная мышь, и Каширин нередко ему помогал. Сын Прохора служил казаком в одном полку с Николаем Кашириным, а тот в письмах просил отца не забывать Прохора Ивановича и из денег, посылаемых ему, отдавать часть старику: дескать, на наш век нам хватит.
До полуночи старики, водившие много лет хлеб-соль, беседовали, вспоминая молодые годы, казачью удаль и службу.
В тот день, когда Дутов с Сашкой Почиваловым приезжали в станицу, Семушкин пришел к Каширину ранее обычного.
— Садись, Прохор Иванович, закурим, вспомним молодые годы, — предложил по обыкновению Каширин. — Загуляла Расея, не поймешь, кто за кого.
— Нам с тобой, Дмитрий Иванович, в сторонке быть. Чуял я сегодня, что к Прову гости наведывались.
— Гости! — с усмешкой повторил Каширин. — Какие у него могут быть гости? Он как женился — человека на порог не пускает, думает, что утаит от людей свое богатство.
— Были гости, были, — повторил Прохор, — Сашка приезжал, а с ним полковник Дутов.
— Ты пошто знаешь?
— Меланья забегала к уряднику, а он крепко выпимши кричал на кухне: «Всех разнесу, мать вашу растак, с самим Дутовым у Прова Ефремовича виделся, наказ от него получил».
— Не к добру, знать, — тихо произнес Каширин и закурил обгоревшую по краям вишневую трубку.
В воскресные вечера на углу Безаковской улицы и Чистяковского переулка в Оренбурге останавливалась пролетка, в которой обычно сидел высокий, сухой человек военной выправки, в черном пальто и в широкополой мягкой шляпе. Он незаметно проходил через двор к маленькому особнячку, и в эту минуту, словно по сигналу, перед ним открывалась дверь. Он поспешно входил, и дверь тотчас плотно закрывали. На улице оставались невидимые для публики шпики, охраняя человека, скрывшегося в особнячке.
Когда пришла зима, незнакомец сменил пролетку на санки, а пальто и шляпу на доху и каракулевую шапку.
Как и всегда, его встретила сегодня нарядная женщина с пышной прической и протянула руки.
— Какой вы аккуратный, Александр Ильич, — произнесла она свою обычную фразу, увела его в полутемную спальню и усадила на широкую тахту.
Он ласково потрепал ее, как дородного коня, по оголенным плечам и при этом произнес непонятные ей французские слова, которые она приняла как комплимент.
В этой полутемной комнате Дутов, повысив себя по просьбе Надежды Илларионовны в чин генерала, проводил всю ночь до понедельника и на рассвете незаметно уезжал.
Никто не знал, как Дутов познакомился с Надеждой Илларионовной, но сам генерал распространил версию, что она его кузина, мужа которой расстреляли большевики в Петрограде за участие в корниловском мятеже.
Надежда Илларионовна через своих агентов получала сведения, что замышляет Совет, и рассказывала Дутову все подробности. Александр Ильич вел себя в обществе Надежды Илларионовны как богатый человек, умеющий щедро награждать. Он дарил ей золотые кольца и брошки, которые ему добывали казачьи офицеры, нападавшие под видом большевистских комиссаров на богатые дома, а Надежда Илларионовна прятала их в свой ларец, находившийся в потаенном месте кухонной стены. Она была горда тем, что ей нежданно-негаданно привалило счастье в лице наказного атамана оренбургского казачества, и тайно мечтала о супружестве с ним.
Прощаясь на рассвете во второй понедельник ноября семнадцатого пода, Дутов поцеловал ее в обе щеки и предупредил:
— Может случиться, что я не приеду в следующее воскресенье. Предстоят важные дела.
— Да хранит вас господь для меня и России, — ответила Надежда Илларионовна.
Митрич, урядник и писарь отправились по станицам. В Аннинском поселке, в Великопетровском, Александро-Невском и Куликовском их ждала удача. Казаки внимательно слушали дутовских посланцев, готовили коней и себя к походу.
Иногородним ничего не говорили. Им не верили, хранили все в тайне. Не раз, бывало, казак кричал иногороднему на дороге: «На казачьей земле, гад, живешь, а казаку не поклонишься. Зарубить тебя — святое дело для бога сделаю».
Проселочными дорогами и тропками тянулись к Оренбургу обозные двуколки, фургоны и телеги с продовольствием.
Сашка Почивалов ликовал. Хорошо жилось ему в адъютантах у наказного атамана. Еще не так давно он робел перед грозным родителем, а теперь отец сам гордился сыном и готов был слушать его команду. Неудовлетворенное честолюбие Сашки еще больше требовало от жизни, хотелось подчинять, покорять, заставить любить себя.
Выйдя однажды из здания кадетского корпуса, стоявшего на набережной реки Урал, он увидел женщину, которая прошла мимо и направилась по Троицкой улице. Сашку словно оглушило. Он поплелся за ней. Женщина дошла до Чистяковского переулка, и тут Сашка, не в силах себя сдержать, подошел, небрежно взял под козырек и произнес:
— Прошу прощения, но ваша красота заставила меня…
— Вы так молоды, — перебила женщина, — а я для вас так… — и не договорила.
— Это не имеет никакого значения… — Сашка не знал, о чем говорить, но настойчивость его росла.
