Сейчас обиднее и в то же время спокойнее было б умирать, чем год назад. Обиднее — не увидеть победы. Спокойнее — знаешь, что мы были правы и мы действительно победим.
Лежу. Последние утра был пастухом. Вчера корова помяла ногу. Может, к лучшему. Пару дней никуда не будут отправлять. Попишу.
Терентий Яковлевич — тот, что был арестован, встретился в поле. С косой. Обкашивает гривы, оставленные жнейками. Сидим возле дороги на краю канавы.
— Ну, что новенького?
Рассказываю о содержании газеты за 2-е.
— Значит, это лето у них пропало. Всего полтора месяца остается.
Посмотрел на солнце.
Оно уже ниже ходит. Там зима... и со всех сторон на них нажмут.
В управе на дверях сельского магазина появилось объявление. Грозят публичной казнью тем, кто уклоняется от набора в Германию. Приказывают явиться до 20-го. Там же примеры, где казнили. Названы, Николаев, несколько сел.
Объявление здоровое, как портрет Гитлера, рассказывают хлопцы. А все равно, кажется, идти не собираются.
Вчера — воскресенье. День, когда много новостей. В Колодистое из Умани предприимчивый дядя приносит на базар газеты. Видал за 5-е. Подтверждение всех разговоров об Италии. Ребята, которые говорят: «В Италии революция», — правы. Ситуация явно революционная, Оттого такие драконовы меры. Бадольо, новый шеф правительства, запрещает выходить на улицу после заката солнца. Разговор больше трех даже в помещении запрещен.
Старый кузнец, бывший раскулаченный, комментирует:
— Еще бы Гитлера спихнути, и войне конец. Все равно их всех скинут.
Ребята помоложе:
— Наверное, там компартия работает.
И уже говорят о мировой революции.
Подробности о вчерашних проводах. Полицай Серафим Ивахинюк вытащил бумажку.
— Ось приказ. Це вин. Тильки вы, може, мени не повирите. На, ты читай.
Передал одному из отъезжающих.
Тот посмотрел, вернул.
— Возьмите, сховайте. И никому не показуйте.
Оказывается, справка на право помола.
Комментарии:
— Так щож вин неграмотный?
— А по ще йому буты письменным? Колы у його блыскучи гудзыкы{25} е?
Говорят, поехало из колхоза двадцать семь. До Гайворона доехало совсем мало. Первым появились Борис Попадык, Яшка Ковбель и т. д.
О них смеялись:
— Вокруг села объехали и вернулись.
Тоже — «добровольцы». Их не провожали, их уж родным надоело провожать.
* * *
В ночь на воскресенье в центре села побывали партизаны. Рассказ молодой женщины:
— Слышу часа в два ночи — стучат. Да не так, как чужой, понемножку. Громко, как свои. Подхожу к окну. Вижу — немец входит. Светло на дворе. Орел здоровый на фуражке. Хорошо видно.
— Хозяйка, отвори, отвори, не бойся.
Слышу, что шумят во дворе.
— Сейчас, — говорю.
— Ну вот так бы и сказала.
Отворяю. В одной рубашонке. Он чирк фонариком.
— А, да тут барышня! Одевайтесь.
Не могу найти платья. Он светит фонариком, посмеивается.
— Тут надо четырем ребятам поесть и отдохнуть, хозяйка.
— Пожалуйста, говорю...
Ввалилось сразу человек девять.
— Куда же вы, хлопцы, столько. Говорил, что четыре.
Первый:
— Да, да, хлопцы, выходите.
— Что ж я вам дам? Хлеба нет. Только вечером развела. Поджарю что-нибудь.
— Что ты, хозяйка, топить будешь? Не надо.
— Эй, Колька, достань буханку хлеба.
Побежал. Принес хлеб. Узнала — соседский. Поставила на стол пирожки, соленые огурцы, яблоки.
— Дай водки, хозяйка, пол-литра.
Попробовали.
— Как ты ее варишь, хозяюшка?
Рассказала.
— Вот какие украинки. Как научились!
Один:
— Украин шнапс гут!
Позже один вынул десять марок.
— У тебя деньги есть?
Тот тоже десять.
— Вот вам, хозяюшка, за горилку.
Отказывалась.
— Нет, что вы, людей нельзя обижать.
Вначале была неуверена. А, может, переодетая жандармерия? Или немцы? Нет. Немцы бы серьезнее были. Эти шумят, шутят, хохочут. Парни здоровые.
— У нас... с фашистами перепалка была.
— А у вас, девушка, фашистов в селе нет?
— Это что же, немцев? Нет.
— А полицаи есть?
— Конечно, есть.
Чудно как-то слышать «фашисты». Мы уже отвыкли. А легко так с ними. Свои ребята. И все же боишься говорить.
Одеты кто как — хорошо. Только в советской форме нет. Кто в полицейской — даже на плечах блестящие пуговицы. Кто в немецкой. Орлы и фашистские знаки есть. Начальник какой-то, что первым вошел, — с иголочки. Хромовые сапоги. Немецкие штаны сверху выпущены. Большие часы. Компас. Наган. Автомат. Диск здоровый. Портфель брезентовый положил.
— Что у вас там?
— Соленое сало. — Смеется.
Открыл — гранат полно.
Оружие у всех новое. Пулеметы ручные. Ленты с патронами намотаны.
Пьют. Едят. Вдруг один заходит в полном немецком. Здоровый. Высокий. И пузо, как на девятом месяце.
— Что за люди?
Испугалась совсем. Ну, думаю, немец. Теперь все разнесут. Начальник увидел:
— Не беспокойтесь. Это свои. А ты, Сашка, что пугаешь?
Жаловалась: нечем накормить, коровы нет, сала нет.
— Знаем. Знаем. Не надо. У нас есть.
Поинтересовалась — откуда.
— А мы у старост берем. У комендантов, у старшин. У них только сало. Ну, он удерет. Нам он и не нужен. Мы сами найдем. Берем себе проводника из местных. Он покажет. Около ворот его отсылаем, чтоб потом немцы что не сделали.
На комиссию в Гайворон по набору в Германию явилось шестьдесят человек. Из одного нашего колхоза должно было семьдесят один. От нас поехало туда восемь, считая беременных женщин, женщин с детьми и т. д.
Говорят, никогда еще не было столько плача на проводах. А полицаи спорили:
— Ты поедешь?
— Нет, ты.
— А зачем ехать? Что их под винтовкой везти? Это ж добровольцы.
Ехал староста. За ним обоз — восемнадцать подвод. Дорогой очищали сады. Перестреливались яблоками. На месте всех, кроме женщин и детей, загнали ночевать в лагерь.
Голые нары. Спят вповалку на досках. Клопы. Блохи. Вши. Приклады. Нагайки. Еда — просяной хлеб, просяной кулеш.
Работают на карьерах. Под оружием. В числе заключенных — высокий, красивый партизан. Водят отдельно — под охраной добровольца, рука на перевязи. Поет, идя по улице: «Если завтра война, если враг нападет». Доброволец около него, как курка рядом с черногузом.
Оборачивается к охраннику, щелкает пальцами:
— Не кисни, чего нос повесил? Вот скоро рука заживет, кончится твоя работа...
Гром-парень.
Комиссия — комедия. Врач — немец. Отвернул веки. Глянул на грудь через застежку рубашки, ткнул ножнами кортика в бок — готово. Регистраторша записала. Наутро уже на карьер. Пока не наберут эшелон. Там, говорят, под Николаев.
Вчера восемнадцать молодых ребят и девчат поймали. Сегодня их отправили в Гайворон. Все рождения 1922 — 1925 годов. Все давно удирали.
Случилось так: У молотилки или, как говорят здесь, «у машины» было много молодежи. Пришел староста, четыре полицая. Походили, интересовались молотьбой. Сначала некоторые бросились наутек. Бригадир:
— Що тикаете? Вони не за вами.
Потом разъехались по полю. Ловили людей, собирающих колоски, поотбирали колоски из мешков; снова к молотилке. Машину пустили. Все взялись за работу. Тогда окружили ток.
Девчата бросились наутек. После говорили:
— И тикать не умеют. Кучею побежали.
Местные полицаи и не стреляли. Вскочили на коней — в объезд. Один из полицаев схватил винтовку — за девчатами. Стрелял на ходу.
Одна девчонка упала. Стало плохо с сердцем. Остальные подумали — подстрелена... Испуганные, стали.
Один полицай подошел к лежащей девушке, пнул в спину.
— Вставай!
Хлопцы не бежали. Правда, двое вовремя ушли, будто по делу. Один спрятался в солому. К бригадиру Слободняку:
— Кто еще из твоей бригады? Говори! Твой идет, пусть все идут.
Тот кивнул на троих хлопцев.
— Что не говорите? Мать...
Среди взятых — Б. Попадык, Павло Белоус и другие, много раз удиравшие.
Отвели в управу. У одного кулачка забрали дочь — Ольгу Попадык. Вторая дочь тоже должна была идти. Удрала. Забрали его — засадили с остальными. Сегодня утром появился. Вторая дочь пошла, села за него.
Женщины-матери, родственницы бросились вслед за подводами в село.
Предлагали удрать тут же. Отказывались.
За Попадыка пришла вторая дочь. Вез в Гайворон только один полицай — Серафим Ивахинюк. За селом спрятал винтовку под солому на возу. Зашел за копну. Снял обмундирование. Одел штаны из десятки. Рваный пиджак.
