Сначала были в лагере. После комиссии — в школе, огороженной колючей проволокой.
Большинство девушек удрало оттуда. Палками придерживали проволоку: отсюда — провожающие, оттуда — хлопцы. Попадык держал, пока не вылезли его дочери. Потом:
— Ще меня забируть. До коней...
Хлопцы и несколько девчат остались.
Позже пошли слухи: все дома. Вначале говорили: партизаны остановили поезд.
Разобрали пути. Разошлись. Никто не появлялся.
Передавали: только Дунька Игловая (дегенеративная девушка) осталась.
Одного из вернувшихся, Бориса Попадыка, поймали в день возвращения. Полиция искала его сестру. Наскочили на него — только что вошел, поесть не успел.
Каменецкий полицай. Зашли к его тетке. Там сменил белье. Попросил есть. Выстрелил кто-то. Полицай фуражку под стол — сам бежать. Позже вернулся.
— Борис, ты есть?
— Есть.
Борис убежал возле Грушки. Его везли со стариками. Полицай задремал. Он бросился в кукурузу. Выстрелил вслед.
— Ну, уж теперь попадется — пулю в лоб.
Долго не появлялся. Сейчас ходит. Рассказывает о лагере. Бывшие общежития рабочих в Гайвороне. Внизу нары. Вверху спят прямо на полу. Вшей зовут «кузки» — жуки.
Вокруг дощатый забор. Сверху — колючая. На углах — вышки. Дозорные. Прожекторы, которые освещаются от динамика. Крутят рукой. С каждой стороны снаружи еще по одному человеку. Внутри ночью пять. Добровольцы. «Они ничего ребята. Полицаи — вот те сволочи». Порядка там нет никакого. Бьют кого попало. Шомполами. Кусок мяса вырвут. Одного полицая тоже избили. Зашел ночью в барак. Хотел прикладом хлопца из Ново-Архангельского района. Хлопцы все оттуда здоровенные. Дали ему духу. Ничего не было. Добровольцы, когда подходят к забору, высвистывают — «Цурик». На карьеры — под охраной. Там, кроме своих, немцы. У всех палки — бить. Собака Нина.
В лагере тысячи полторы. Молодые. Старики — за детей. Есть попы в рясах с крестами. Их тоже лупят.
На карьер их не гоняют. Возят воду. Хлопцы кидают в них яблоками.
Молодежь, идя на карьер, поет песни, советские, конечно. И никто не запрещает.
Прожить там нельзя. Двести граммов хлеба из тухлого проса, утром два ломтика сыра. Такой вонючий — в нос бьет, слезы выскакивают. Днем... Вечером стакан воды, в которой на маслозаводе полоскали масло. Пленных и то лучше кормят.
Приехал шеф. Одна девушка из Ново-Архангельского подошла, по-немецки заговорила. Потом спрашивают:
— Что ты ему говорила?
— Мы не привыкли, чтоб нас за проволокой держали, не привыкли, чтоб били, чтобы так кормили.
Он ничего не сказал. Сел на бричку молча, уехал.
Посмеивались. Сказал бы:
— Не привыкли, так привыкайте.
Бежали с поезда. Борис на первой станции от Гайворона. Остальные позже.
Проснулся поздно. Старик стоял на поляне, позвал:
— Иди-ка сюда.
В руках бумажка.
— На почитай.
Отпечатана на машинке. Чистая белая бумага. Немного оборвана.
Говорит, что час назад с горы с востока три или четыре спускались подводы. Еще издали люди увидели на них вооруженных. Решили: «В ниметчину везут».
Выбежали на улицу. Подводы пересекли село поперек — с востока на запад. На них люди в желтых и черных плащах, преимущественно в темной форме. С автоматами, винтовками. Ничего похожего на отправку.
Кто боялся — в сторону. На одной подводе девушка печатала на ходу на машинке. Ребята раздавали летучки. Кони здоровые. Сами веселые: «Як нимци, колы наступали».
— На, приклей на мельнице!
Какого-то парня спросили:
— Как живете?
Боязливо:
— Ничего.
Навстречу ехал от молотилки Олекса Бажатарник — руководитель хозяйства. Увидел — испугался. Снял кепку.
— Здравствуйте.
Ответили. Вручили летучку. Потом, говорят, долго не мог отдышаться в конторе.
Тут же, возле конторы, листовки читали вслух.
Дали листовки девчатам, что шли к молотилке. Первая, какую прочел, была призывная. У меня разочарование: почему нет ничего про фронт. Из-за забора голос Микулы:
— Леонидович, у вас есть огонь?
— Что, были гости?
— Да. Видел их. Тяжелого оружия нет. Больше автоматы.
Другие строчили. Я нагнул голову, стоял.
Зашел со второй. Там о фронте! Про Херсон и Николаев. Вспомнилось. Вчера привезли из Умани слух. Какая-то женщина ночевала на квартире редактора «Уманского голоса» Маевского. Там старушка — не то жена, не то работница — шепнула:
— Никому не говорите. Мой сердитый пришел. Говорит, Херсон и Николаев эвакуируют.
Итак, я кое-что узнал. Марию не хотел будить. Она ночь провела у веялки. Пошел на баштан. Зашел к Л.
— Слышали? Читали? А текст? Текст?
— Конотоп. Херсон. Вот здорово! Вот черт возьми! А что ж теперь нам делать, Леонидович? — Хватался за карту. — Вот здорово! Так, значит, Крым отрезан?
Обсуждаем варианты распространения сводки.
Оборвать пришлось надолго. Запахло репрессиями. Продолжаю.
Подробности.
Вошла жена переводчика Грушковской жандармерии — Параска Фрай с сестрой. Та:
— Она жито молотить приехала, а тут эти партизаны. Ребенка схватила и хочет в Грушку пешком бежать. Я уж говорю: «Проходило три подводы — и где уж они». А она...
Вид у переводчиковой жены испуганный. Жара. Ребенок в теплом одеяле. Сама потная. За кофточкой пирог.
Старик за дверьми:
— Она думает, партизанам нечего делать, только такую дуру искать.
Соседка:
— Засвербило у Парасютки в заднице.
Уговариваю, что ничего опасного. Она все же поспешила. Увидела старостову подводу.
— Сейчас скажу, чтобы Коцюруба меня отправил.
Как позже узнали, увезла с собою листовку: «Андрею покажу».
С этого и началось. Из-за перетрусившей, потому злой бабы.
В субботу под вечер появилась соседка — Марфа Бажатарник.
— Леонидович, пойдите как-нибудь предупредите Колю. У него листовка. Пусть сейчас же запрячет.
Оказалось — в колхоз нагрянула полиция из Каменной Криницы. Арестовали Мишу (по прозвищу Лаптух), наверно, давал листовку моему старику. Кто-то сообщил, что другая — у Коли. Он в это время возил хлеб от молотилки в комору. С предупреждением был послан двенадцатилетний брат.
— Да он не послушает его.
Так и вышло. Мой старик, взволнованный этим событием, пытался перехватить его на дороге. Опоздал.
Немного погодя узнал: Колю тоже арестовали. Листовку он сразу же отдал.
Их сейчас же повезли в Каменную. Я ожидал обыска и ареста. Перепрятывал рукописи. Прислушивался ночью.
Мария оплакивала Николая. Так радостное возбуждение: «Наши наступают!» — сменилось тревогой.
Тексты листовок:
Первая. «Селяне! К вам прибыли партизаны. Мы помогаем Красной Армии освободить Украину от людоеда Гитлера. Помогайте партизанам! Взрывайте мосты; не давайте немцам хлеб и скот; спасайте детей от Германии. Кто помогает партизанам, тот является советским гражданином.
Старосты и руководители хозяйств! За каждую каплю партизанской крови вы расплатитесь своей мерзкой жизнью.
Вступайте в партизанские отряды! Смерть фашистам!
Да здравствует рабоче-крестьянская Красная Армия и героическая партизанщина!
До зброй, Украина!»
Вторая. «Трудовая интеллигенция!
Кровавый Гитлер забирает с Украины хлеб, скот, все богатство. Он хочет вывезти наших лучших людей (опять призыв — что делать, не очень конкретный).
Рабоче-крестьянская Красная Армия с июля месяца перешла в решительное наступление. Взяты Орел, Белград, Харьков, Конотоп. Бои идут под Херсоном, Николаевом, Киевом. За июль месяц немцы потеряли 115 тысяч убитыми, 70 тысяч взято в плен. Захвачено 12 тысяч автомашин, 320 танков, 900 самоходных орудий.
Немцы отступают!
(Дальше опять здравица Красной Армии и партизанам).
До зброй, Украина!
Командир отряда Тарасенко.
Зам. ком. отряда Ромов. 15 августа 1943 г.»
Обе на белой бумаге. На машинке. На украинском не очень грамотном языке. Бумага знакомая...
Советская бумага!
Больше всего радовал Конотоп, почти там, где мы попали.
* * *
Тетка Коле носила еду. В Каменную. Потом в Вильховую. Наконец, в Грушку. Пьяный полицай, что увидел:
— Что, он ваш сын?
— Не сын, а горе мое.
— Ничего, тетка. А зачем он упрямый такой. Сказал бы, что скурил, а то носит с собой.
— Кто виноват, что он такой?
А если тот Лаптух правда дурак — ему пять резин дадут... Он весь ваш колхоз загонит.
Под грушей собрались печалящиеся родичи.
Тетка:
— Всю ночь не спала, сердце выболело. Плачу, плачу, а потом думаю: разве он обо мне стал бы так плакать. Придет — сама ему двадцать пять резин дам: чтоб тетку слушался. Разве тетка ему зла хочет? Теперь говорит: «Ничего, тетя, если меня убьют, — найдутся, кто отомстит за меня. А если приду — честное слово, буду вас слухаться!»
