Поразмыслив, Иван достал из тумбочки авторучку и лист бумаги: он решил написать записку, передав ее через солдата-санитара. Коттедж, в котором проживал Крот, находился неподалеку, но ковылять туда самому при такой слабости было глупо и даже подозрительно – Дубовцев решил вызвать Яковлева к себе. Это не могло вызвать подозрений: после совместной командировки в Латвию в декабре, когда их направил для выполнения особо важного задания лично Скорцени, напарники считались если не друзьями, то уж точно добрыми приятелями. Конечно, это была лишь видимость. Тем не менее факт оставался фактом: тогда, в Латвии, абверовский агент Крот спас от неминуемого ареста и гибели советского разведчика Валета-Дубовцева и его связного.
Ивану невольно вспомнились те недавние события: полицейская засада в доме, где проживал связной, и, казалось бы, необъяснимое поведение Яковлева – тот поддержал в спонтанном огневом контакте именно его, Дубовцева, виртуозно (иначе не скажешь) отправив на тот свет четырех из семи латвийских полицаев. Позже, анализируя поведение Крота, Иван пришел к однозначному выводу: этот человек не потерян для Родины. Да, он совершил роковой шаг, перейдя на сторону врага – но, похоже, очень многое переоценил за три года войны…
Размышления разведчика прервал деликатный стук в дверь, и на пороге возникла сутуловатая фигура Цейко в наброшенном поверх армейского кителя белом халате. В руке он держал завернутый в газету пакет. Откашлявшись в седые усы, вошедший смущенно произнес:
– Вот… Иван Григорьевич, узнал, что вы здесь… Решил проведать.
– Проходите, Петр Евсеевич, – Дубовцев присел на кровать и указал на освободившийся стул, – присаживайтесь.
Приход этого человека не то чтобы насторожил Ивана – скорее удивил. Конечно, по службе они частенько контактировали – но не более. В Москве личность Цейко считали весьма одиозной: бывший кулак, добровольно согласившийся сотрудничать с абвером; служит немцам верой и правдой; яро ненавидит Советскую власть. Дубовцев был согласен с подобной оценкой Центра и уже давно сделал однозначный вывод: никакие контакты по линии советской разведки с подобным типом невозможны. Но, разумеется, своих антипатий внешне Иван не высказывал, и между ними сложились ровные служебные отношения.
Присев, гость выложил пакет на стол.
– Тут несколько банок рыбных консервов, тушенка – вам сейчас требуется усиленное питание.
– Право же, Петр Евсеевич, это лишнее. Здесь меня прекрасно кормят.
– Вы человек молодой, лишние калории вам не повредят – так что берите.
– Ну, спасибо. Хотя, честно говоря, не ожидал вашего визита.
– Отчего же, Иван Григорьевич? Нас, русских, во Фридентале совсем мало осталось – грех не поддержать друг друга в трудную минуту.
«К черту такую поддержку, – неприязненно подумал Дубовцев. – Однако правильно говорят: «Нет худа без добра!» Теперь отпадает надобность в записке».
Посетитель пробыл недолго: они поболтали минут десять о каких-то малозначительных вещах – потом Цейко собрался уходить. Дубовцев знал, что он был дружен с Яковлевым и, как бы между прочим, спросил:
– А как поживает лейтенант Яковлев? Кстати, он здесь?
– Пока да, – Цейко многозначительно посмотрел на Ивана и, понизив голос, добавил: – Но, сами знаете, как у вас бывает: сегодня здесь, завтра там – совсем как в песне.
– Это верно…
– Может, что-нибудь передать?
«Своевременное предложение, – ухмыльнулся про себя Иван. – Обязательно передай, дорогой ты мой!»
– Скажите ему, пусть заглянет. Давненько мы не виделись!
– Непременно передам.
Цейко встал и, по-старомодному откланявшись, удалился – пожелав на прощание скорейшего выздоровления. Дубовцев прилег, размышляя об этом неожиданном визите. Он знал, что старик отличается некоторой сентиментальностью – поэтому такой поступок, как посещение лазарета, вполне вписывался в его характер – тем более Цейко и раньше посещал раненых агентов. «Своих питомцев», – как он любил выражаться. Отсюда Иван пришел к однозначному выводу: беспокоиться тут не о чем. Главное было впереди – предстоящий нелегкий разговор с Яковлевым, последствия которого могли быть непредсказуемыми…
Глава 2 Через линию фронта (Яковлев Александр Николаевич)
20 февраля 1945 г. Восточная Пруссия,
район м. Зоммерфельд
Совершив полуторачасовой ночной перелет, наш самолет приземлился на авиабазе в местечке Нойкирхен – в десяти милях от Кенигсберга. Перегрузив багаж в ожидавший на аэродроме легковой «Хольх», мы сразу же отправились к линии фронта (теперь она проходила в какой-то сотне километров от столицы Восточной Пруссии). Мы – это я и майор Штольц, а также приданный нам унтер-офицер Грубер. Почти всю дорогу ехали молча: унтер «клевал носом» рядом с пожилым угрюмого вида водителем-ефрейтором, толстяк Штольц уютно похрапывал по соседству на заднем сиденье легковушки.
Прикрыв глаза, я невольно возвращался к позавчерашнему, крайне взволновавшему меня разговору с Дубовцевым. Фактически он предложил мне работать на Москву. А как иначе можно было истолковать его почти ультимативное требование передать профессорскую тетрадь (если, конечно, она будет найдена) в руки советской разведки, а еще лучше сразу сдаться, как только я перейду линию фронта – с тем, чтобы указать ее местонахождение? Конечно, со стороны Ивана это был дерзкий, но вполне предсказуемый шаг – после той перестрелки с латышскими полицаями, зная, кто он на самом деле, я давно ожидал нечто подобное. Меня удивило другое: получалось, чекистам было известно о зайцевской тетради. При этом они явно не представляли, где она находится – иначе Дубовцеву не дали бы добро на столь рискованный контакт.
Слушая его тихий голос в полутемной палате лазарета (было около пяти вечера), я лихорадочно думал: «Как быть?» Этим вопросом я задавался давно, но однозначного ответа в своей мятущейся душе до последнего времени не находил… Хотя понимал: пора определяться, с кем я. То, что не с немцами и не с американцами – это я уже знал. И тем и другим было глубоко плевать как на Россию, так и на русский народ. Значит, признать свою фатальную ошибку? Но где гарантии, что смершевцы не поставят меня к «стенке»? Заверение Дубовцева? Возможно… Должен признать, говорил он убедительно, и, странное дело, я ему верил – хотя, казалось бы, служба в разведке приучила никому и ничему не доверять. А, может быть, мне попросту хотелось верить? Себя не обманешь: после тех памятных декабрьских событий в Латвии, до основания всколыхнувших мою душу, у меня все сильнее крепло убеждение – я обязан служить Родине, какой бы она ни была – сталинской, царской, президентской!.. Не в этом дело!! Главное: нельзя бороться за будущую свободную Россию, будучи холуем у ее врагов! Вот чего я не понимал тогда, в 42-м – да и позже…
Теперь, похоже, мне выпадал реальный шанс, если не искупить – то хотя бы на малую долю загладить свою вину за предательство. Об этом мне недвусмысленно дал понять Иван. Да я и сам все прекрасно понимал! И твердо решил: если уж сдаваться, то прийти в «Смерш» не «с пустыми руками»! Я сам должен добыть эту загадочную, но такую нужную всем тетрадь – тем более о ее местонахождении мне должны были сообщить непосредственно перед самым переходом через линию фронта.
В конце разговора я сказал Дубовцеву: подумаю над его словами, крепко подумаю. В ответ, протянув на прощание руку, он назвал мне номер телефона, которым я мог воспользоваться на «той стороне». Спросить надо было генерала Громова, произнеся условную фразу – операция «Тетрадь»…
Предаваясь воспоминаниям, я и не заметил, как задремал. Два раза нас останавливали для проверки документов: сквозь чуткий полусон я различал хрипловатый простуженный голос Грубера, шелест сопроводительных бумаг, которые он предъявлял жандармам. Документы за подписью бригаденфюрера СС Шелленберга производили должное впечатление, и нас без лишних слов пропускали. Наконец, когда мы остановились в третий раз, унтер громогласно объявил:
– Мы на месте, господа офицеры!
Я открыл глаза и глянул на фосфоресцирующие стрелки наручных часов: пять утра – значит, в дороге мы были два часа. Учитывая, что ехали не напрямик, а в объезд Кенигсберга (так было безопаснее – город подвергался постоянным ночным авианалетам), получалось, что до линии фронта отсюда километров тридцать – по крайней мере, по моим прикидкам. Вскоре мои предположения подтвердились; ну а пока, выйдя из машины, я напряженно вглядывался в окружающую темноту. Луну закрыли облака, к тому же вокруг не было видно ни малейшего огонька – по всей Германии, включая прифронтовые районы, действовал строжайший режим светомаскировки, – поэтому мне с трудом удалось разглядеть небольшой одноэтажный дом за деревьями, метрах в пятидесяти от дороги.
– Бреслау, – послышался негромкий окрик, и от придорожных кустов отделились две темные фигуры.
