Ознакомительная версия.
Над ним, на верхней койке, Фредерик стоит на коленях, смотрит через открытое окно в старый полевой бинокль и отмечает на бортике кровати увиденных птиц. Под словами «серощекая поганка» – одна черточка. Под словами «обычный соловей» – шесть. Внизу отряд десятилеток марширует к реке, несет факелы и знамена со свастикой. Процессия останавливается (порыв ветра наклонил пламя факелов), затем идет дальше. Песня ярким, пульсирующим облаком врывается в окно:
Меня, меня возьмите в свои ряды!
Я не хочу в ничтожестве жизнь влачить.
Чем ждать бесславной смерти, лучше
Мертвым на жертвенный лечь курган[21].
Фельдфебелю Рейнгольду фон Румпелю сорок один год – еще вполне можно надеяться на повышение. У него влажные красные губы, бледные щеки, почти прозрачные, как сырое филе камбалы, и умение держать нос по ветру, которое редко его подводит. Жена мужественно переносит разлуку с ним, расставляя фарфоровых кошечек по цвету – от темных к светлым – на двух полках в штутгартской гостиной. Еще у него две дочери, которых он не видел девять месяцев. Старшая, Вероника, очень идейная. Ее письма к нему пестрят такими выражениями, как «святая решимость», «невиданные свершения» и «впервые в истории».
У фон Румпеля есть особый талант, и этот талант – алмазы. В огранке и шлифовке он не уступает лучшим арийским ювелирам Европы и часто на глаз может определить подделку. Он изучал кристаллографию в Мюнхене, стажировался у шлифовальщика в Антверпене и однажды – незабываемый день! – побывал в алмазном магазине без вывески на Чартерхауз-стрит в Лондоне, где его заставили вывернуть карманы, провели по трем лестничным пролетам, через три запертые двери и усадили за стол, а там человек с острыми нафабренными усами показал ему необработанный алмаз из Южной Африки весом в девяносто два карата.
До войны Рейнгольду фон Румпелю жилось вполне неплохо. Он был оценщиком в магазине на втором этаже, позади Старого штутгартского замка. Клиенты приносили камни и спрашивали, сколько те стоят. Иногда он брался за переогранку алмазов или консультировал проекты по добавлению фацет, а если иногда обманывал клиента, то говорил себе, что это входит в игру.
Война расширила сферу его деятельности. Фельдфебель фон Румпель получил возможность делать то, чего не делал никто со времен Великих Моголов, а может, и за всю историю человечества. Франция капитулировала всего несколько недель назад, а он уже повидал такое, чего не надеялся увидеть и за шесть жизней. Глобус семнадцатого века размером с небольшой автомобиль, вулканы отмечены рубинами, полюса – сапфирами, а мировые столицы – алмазами. Держал – держал! – рукоять кинжала по меньшей мере четырехвековой давности, из белого нефрита с изумрудами. Только вчера, по пути в Вену, он оприходовал фарфоровый сервиз в пятьсот семьдесят предметов, с бриллиантом огранки «маркиза» в ободе каждой тарелки. Где изъяты сокровища и у кого, фон Румпель не спрашивает. Он уже упаковал все в окованный железом ящик, запер, белой краской написал сверху номер и лично проследил, как ящик грузят в круглосуточно охраняемый вагон.
Теперь вагон дожидается отправки верховному командованию. Дожидается, когда в него погрузят другие ящики.
Сегодняшним летним вечером, в пыльной геологической библиотеке Вены, фельдфебель фон Румпель вместе с пигалицей-секретаршей перебирает стопки старых журналов. На секретарше коричневые туфли, коричневые чулки, коричневая юбка и коричневая блузка. Она подставляет скамеечку, снимает с полок книги.
Тавернье. «Путешествия в Индию». 1676.
П. С. Паллас. «Путешествие по южным провинциям Российского государства». 1793.
Стритер. «Драгоценные камни и минералы». 1898.
По слухам, фюрер составляет список предметов, которые хочет получить из Европы и России. Говорят, он решил превратить австрийский Линц в город-сказку, культурную столицу мира. Широкий променад, мавзолей, акрополь, планетарий, библиотека, оперный театр – все из мрамора и гранита, все безукоризненно чистое. А в центре – километровой длины музей, вместилище величайших достижений человеческой культуры.
Фон Румпелю говорили, что документ существует на самом деле. Четыреста страниц.
Он сидит за столом. Пытается закинуть ногу на ногу, однако сегодня его беспокоит припухлость в паху – странная, но не болезненная. Пигалица-секретарша приносит книги. Фон Румпель листает Тавернье, Стритера, «Очерки Персии» Мюррея. Читает о трехсоткаратовом бриллианте «Орлов» в Москве, о «Нур-уль-Айне», о Дрезденском зеленом бриллианте весом сорок целых восемь десятых карат. К вечеру он находит то, что ищет. Историю о бессмертном царевиче, о жреце, рассказавшем про гнев богини, о французском священнике, якобы купившем камень несколько столетий спустя.
Море огня. Серовато-голубой с красным нутром. По утверждению источников, весит сто тридцать три карата. То ли утрачен, то ли завещан в 1738 году королю Франции с условием, что двести лет будет оставаться под замком.
Фон Румпель поднимает голову. Зеленые лампы, ряды золотистых пыльных корешков. Вся Европа – а ему предстоит отыскать в ее складках один-единственный камешек.
Папа говорит, их оружие блестит, словно из него никогда не стреляли. Говорит, сапоги начищены, форма без единого пятнышка. Говорит, они выглядят так, будто только что сошли с комфортабельного поезда.
Соседки, которые останавливаются посудачить с мадам Манек у дверей кухни, говорят, что немцы (они называют их «боши») скупили все открытки. Говорят, что боши вымели подчистую соломенных куколок, засахаренные абрикосы и черствые булочки с витрины кондитерской. Боши покупают сорочки у мсье Вердье и женское белье у мсье Морвэна; боши едят невероятное количество масла и сыра; они вылакали все шампанское, которое продал им caviste[22].
Гитлер, шепчутся женщины, объезжает Париж на автомобиле.
Объявлен комендантский час. Запрещена всякая музыка, которую можно услышать на улице. Запрещены общественные танцы. «Страна в трауре, и мы должны вести себя подобающе», – объявляет мэр, хотя не понятно, какая у него власть.
Когда Мари-Лора рядом с отцом, она то и дело слышит, как он чиркает спичкой, закуривая новую сигарету. По утрам он то в кухне у мадам Манек, то в табачной лавке, то на почте – стоит в бесконечной очереди к телефону. По вечерам папа что-нибудь чинит у Этьена в доме – болтающуюся дверцу шкафа, скрипучую половицу. Он спрашивает у мадам Манек, кому из соседей можно доверять. Щелкает задвижкой на ящике с инструментами снова и снова, пока мадам Манек не просит его перестать.
В один день Этьен сидит с Мари-Лорой и читает ей вслух своим шелковистым голосом, в другой – запирается у себя в комнате из-за «мигрени». Мадам Манек угощает Мари-Лору шоколадками, кусками торта; сегодня утром они выжимали лимоны в подслащенную воду, и мадам Манек разрешила Мари-Лоре пить лимонад сколько хочется.
– А подолгу он вот так сидит у себя, мадам?
– Иногда всего лишь день-два. Иногда больше.
Неделя в Сен-Мало превратилась в две недели. Мари-Лора чувствует, что ее жизнь, как «Двадцать тысяч лье под водой», делится на две части. Том I: Мари-Лора с папой жили в Париже и ходили на работу. Теперь начался том II, в котором немцы ездят на мотоциклах по узким улочкам, а дядюшка Этьен прячется в собственном доме.
– Папа, когда мы уедем?
– Как только я получу известия из Парижа.
– Почему мы должны спать в этой маленькой спальне?
– Если хочешь, можем попросить комнату внизу.
– А что с той комнатой, которая напротив нашей?
– Мы с Этьеном согласились, что там никто жить не будет.
– Почему?
– Это была комната твоего деда.
– Когда мне можно будет пойти на море?
– Не сегодня, Мари.
– Может, хотя бы прогуляемся по ближайшей улице?
– Это слишком опасно.
Ей хочется съежиться. Что за опасности такие? Открывая окно спальни, Мари-Лора не слышит ни криков, ни взрывов, только голоса птиц, которых дядя Этьен называет бакланами, да иногда рокот пролетающего самолета.
Она часами изучает дом. Первый этаж принадлежит мадам Манек. Тут чисто, легко найти дорогу и всегда много гостей – они заходят через черную дверь поделиться городскими сплетнями. Вот столовая, вот фойе, вот буфет со старыми тарелками, которые звенят всякий раз, как кто-нибудь проходит мимо. Рядом с кухней дверь в комнату мадам. Там кровать, раковина, ночной горшок.
Одиннадцать винтовых ступеней ведут на второй этаж, где пахнет увядшим величием. Бывшая швейная комната, бывшая комната горничной. Прямо здесь на площадке, рассказывает мадам Манек, носильщики уронили гроб с двоюродной бабкой Этьена. «Гроб перевернулся, и покойница пролетела целый пролет. Все были в ужасе, а ей – хоть бы хны!»
Ознакомительная версия.
