Он хохотал, бился в смехе, трясся плечами, скалил зубы в нарастающих, сотрясавших его рыданиях. Его лицо дергалось от уродливых судорог, грязные слезы текли. Он грыз кулаки, пытаясь заткнуть свой рыдающий рот, но хрип и стон вырывались сквозь кулаки, и он, стыдясь своих слез, упал лицом на грудь Оковалкову, плакал, повторяя сквозь слезы:
— Мы его там, а он здесь!..
Майор прижимал к груди трясущуюся голову капитана, гладил пятерней:
— Ладно… Не надо… Ладно, тебе говорю…
Они вырубили в зарослях длинную суковатую палку. Приторочили к ней ящик с ракетой. Раздели двух убитых врагов и, скинув свое потное вонючее облачение, нарядились в балахоны, жилетки и шаровары, нахлобучили на головы плоские афганские шапочки.
Они шли, положив концы палки на плечи, тащили драгоценную ношу. Автоматы болтались поверх безрукавок, и майор улавливал исходящий от одежды запах чужого тела, пота и дыма, а от ракеты — дуновение другой цивилизации, сотворившей драгоценное диво.
Генерал был прав, посылая их за ракетой. Он ошибся местом, где ее следовало захватить разведчикам. Почти все они лежали в красновато-желтой земле, продырявленные, иссеченные и сожженные, но ракета в футляре, притороченная к суковатой палке, покачивалась на плечах уцелевших. Скоро ее положат на стол в московском КБ, и люди в белых халатах, похожие на хирургов, вскроют ее сердцевину.
Они шли, одетые в штаны и рубахи убитых ими людей. Несли ракету, чувствуя литую тяжесть ее недвижного тела. В ней дремало всевидящее око, была спрятана мощь сверхскоростного рывка, скоротечная погоня за целью, взрыв, превращающий вертолет в падающий ворох огня. Заплетаясь ногами, харкая липкой ядовитой слюной, они волокли ракету к каналу.
Канал блеснул за тополями, как лезвие. Погас, заслоненный купами зеленых кустов. Вновь возник в ровном металлическом блеске, словно прямая стальная жила была проложена в рыхлых ноздреватых пространствах.
Они замерли, притаились, ожидая увидеть на берегу канала скопище истомленных жаждой людей и животных — блеющих овец, ревущих верблюдов, пьющий, купающийся люд. Но было безлюдно, пустынно, и они заторопились на запах воды, неся драгоценную, чудом обретенную ношу.
Сдерживая и умеряя себя, отворачиваясь от скольжения струй, в которых мелькала синева неба, желтизна окрестных холмов, чистый серебряный проблеск, они уложили ракету в малую расселину, забросали ее палой листвой и суками. И лишь потом повернулись к воде.
Они разделись догола и кинулись в канал, подставляя свою перегретую, исцарапанную, зловонную плоть чистейшему потоку. Вода, созданная ледниками, пробегая по равнине, успевала согреться, была прохладна, свежа, промывала поры, царапины, смывала липкую слизь в глазах, разглаживала рубцы от ремней и пряжек.
Оковалков погрузился с головой, уцепился за подводный камень, и канал тянул его в свое русло, нежно лизал бока, гладил живот и пах, и если отпустишь камень, шелковая глянцевитая сила подхватит утомленное тело, бережно понесет по течению.
Так они и решили двигаться. Срубить два плота, уложить ракету, улечься на длинные скрепленные ветки, и ночью вода сама понесет их к дороге. Минуя все тропы, минные поля, чутких ночных дозорных. Вдоль дороги стоят заставы, курсируют «бэтээры» сопровождения, движутся боевые колонны. Там гарнизон — спасение.
Мокрые, с прилипшими волосами, они углубились в прибрежные заросли и, орудуя штык-ножами, рубили суки и ветки.
Первый плот был сделан. Разумовский, опробуя его, лег грудью на корявые слеги, оттолкнулся, поплыл. Плот кружило, вода сквозь суки мочила грудь капитану, и он учился управлять плотом, погружая руки в поток.
Они стаскивали ветки для второго плота, надеясь остаток дня провести в укрытии, отдохнуть, подремать, покуда не стемнеет, и уж тогда поплыть.
Капитан сволакивал жерди, укладывал их в ряд, стягивал прутьями. Оковалков в старом саду рубил наотмашь красноватые фруктовые стволы, жевал сладкую тягучую смолу.
Сквозь треск сучьев и удары ножа в древесину он уловил слабую вибрацию звука. Этот звук, напоминавший стрекот металлического насекомого, трепещущего чешуйками где-то за каналом, в путанице виноградников, этот сухой неорганический звук заставил радостно дрогнуть и сердце.
Так звенел и стрекотал не мотор «тойоты», не дизель колесного трактора, не выхлопная труба трескучей моторикши, наполненной бородатыми вооруженными пассажирами. Так рокотал и позванивал двигатель вертолета, где в кабине в пятнистых комбинезонах и шлемах сидел экипаж, а в отсеке, уложив оружие на клепаный пол, разместилась досмотровая группа. Все они, родные, знакомые, узнаваемые в лицо, поднялись с аэродромного железа за казармами батальона, взлетели в зеленоватое вечернее небо, летают над рыжей долиной, начинающей краснеть от низкого солнца. Ищут, выглядывают, посланы им во спасение.
Оковалков выскочил из зарослей, стал шарить глазами в солнечной пустоте, стараясь отыскать среди слабого размытого по пространству звука его источник, малую темную точку.
Нашел. Потерял среди роящихся в глазах, бегающих соринок света. Выделил из этих ложных, мнимых, созданных пылью и влагой точек истинную — крохотное маковое зернышко, парящее над равниной. Увидел вторую точку, чуть выше. Вертолетная пара шла над «зеленкой» параллельно каналу. Майор возликовал и тут же испугался — вдруг уйдут по далекому курсу, исчезнут и их не заметят. Ибо близок вечер, исчерпан полетный день, баки пусты, стрелка топлива близится к красной отметке.
— Уйдут? — горестно выкрикнул Разумовский, держа на веревке плот. — Уходят?
Две темные крапинки замедлили скольжение по небу, остановились в развороте одна над другой, замерли. Майор понимал, что машины, совершая разворот, приближаются. Призывал их, мысленно выставлял им навстречу радиомаяк, палил сухой валежник, вздувал дым в небеса, пускал сигнальные ракеты. Не было дыма, костра, ядовито-оранжевого сигнального шлейфа, а только его умоляющие, привлекающие глаза, полувыжженные солнцем и гарью.
— Поворачивают!.. — ликовал издалека Разумовский. — На нас поворачивают!..
Вертолеты приблизились, развернулись, пошли в стороне вдоль канала, уже различимые, с капсулами фюзеляжей, стебельками хвостов, — две крылатые личинки, сносимые в струящемся небе.
Майор напряженно следил за ними, отпускал в сторону, понимая, что это обычный пролет над «зеленкой», прочесывание и просматривание, когда район нарезается на ломти и машины на разных высотах процеживают рельеф. Меняя курсы, сдвигаясь к каналу, они скоро пройдут над водой.
Разумовский, вытащив плот, пошел вдоль берега, туда, куда удалялись вертолеты, словно догонял их, боялся отпустить. В своих приспущенных обвислых шароварах, в тесной, натянутой на спине жилетке остановился, вытягивая шею на звук.
Вертолеты исчезли за волнистыми слоями неба, за косматыми зарослями, и майор опять испугался, что они не вернутся. Но звук держался, усиливался, наливался двойным рокотом, секущим посвистыванием. Передняя машина возникла над каналом, надвигаясь, увеличиваясь, надвигая пузырь кабины, солнечный рефлекс винта. С грохотом, звоном, подставляя пятнистый борт с цифрой «сорок четыре», проутюжила небо, выбрасывая прозрачную копоть. Вторая машина поодаль прикрывала ее.
— Сорок четвертый!.. — кричал Разумовский майору. — Ложкин, мать твою так!.. Нуты, рыжий, вали сюда! — махал он в небо, подзывая машину, где на кресле левого летчика сидел рыжий лупоглазый Ложкин, пьяница, бузотер, с кем в модуле дули спирт, резались в карты, слушали оглушительный «панасоник», зазывая на музыку соседок из женского модуля. — Ложкина Бог послал!..
Они оба махали, дергали вверх автоматы, чтобы быть видней и заметней. Звали пройдоху Ложкина — сейчас приземлится, раздувая воду и пыль, они втащат на борт драгоценный ящик, плюхнутся на лавки, и их унесет в небо, подальше от проклятой «зеленки», от ненужного плота и канала. Через двадцать минут окажутся в батальоне, среди своих, после всех потерь, потрясений.
Рев и стрекот винтов приближались, расширялись стальной воронкой. Из этой воронки над зарослями возник блестящий перепончатый пузырь вертолета, бритвенно-острый винт, подвески, колеса. Разумовский хватал небо руками, словно готов был принять на ладони спускавшуюся машину.
И оттуда, из грохота, из тени, заслонившей солнце, запульсировал курсовой пулемет. Очередь прошла у ног Разумовского, и дальше, по воде канала, прочеркнув его всплесками. Вертолет умчал свою тень, оставив Разумовского на солнечной пустоте у воды, по которой сносило след пулеметной очереди.
— Одежда!.. «Духовскую» одежду сними!.. — крикнул Оковалков, понимая, что летчик принял их за вооруженных моджахедов и готов их убить. Он отпрянул в заросли, стаскивая с себя рубаху, драные шаровары, надеясь, что Ложкин сквозь блистер разглядит их белобрысые головы.
