Женщины кричат по–русски, и до нас наконец доходит: это солдатские матери, они приехали сюда за своими пропавшими без вести сыновьями и пытаются сейчас разыскать их среди этих разорванных тел!
— Прекратить огонь! — кричит Тренчик. — Прекратить огонь, это же матери! Это же наши матери!
Несколько женщин подбегают к той, которая упала. Она ранена, ее подхватывают и несут во дворы.
Матерям на этой войне приходится хуже всего. Они не принадлежат ни к той стороне, ни к этой. От них отмахиваются русские генералы в Ханкале и в «Северном», наши солдаты не пускают их ночевать в батальоны и обстреливают с блокпостов.
«Чехи» увозят их в горы, насилуют, убивают там и скармливают их внутренности своим собакам. Об этом мне рассказал священник, которого мы освободили из плена.
Их предали все, этих русских женщин, они гибнут десятками, но все равно ходят по Чечне с фотографиями и ищут своих сыновей.
С рассветом матерей становится еще больше. Они переходят от одного тела к другому, долго всматриваются в обезображенные лица, закрыв рот платком. Они не плачут, просто сейчас очень жарко, и около трупов трудно дышать.
Одна женщина все–таки находит своего сына. В комендатуре ей дают машину, и она увозит тело в Ханкалу.
Остальные тела никто не забирает.
— Эй, русские, — кричат из домов нохчи, — заберите своих, э! Мы не будем стрелять! Забирайте!
Следующей ночью они пригоняют бульдозер и сгребают тела в воронки. Им не мешают, и за ночь они закапывают всех.
Нохчи убивают наших пленных. Они кричат нам с другого конца улицы, чтобы привлечь внимание, и показывают нескольких солдат. Парни избиты, руки связаны за спиной. «Чехи» смеются и что–то кричат нам по–своему, потом быстро кладут одного пленного боком на асфальт, прижимают голову ногой к земле и два раза ударяют ножом по горлу. Парень дергает связанными руками и мычит, а из его разрезанного горла на асфальт вытекает черный ручеек.
«Чехи» уходят за угол, оставив его умирать на дороге.
Солдат долго лежит без движения на боку, потом начинает дергаться. Он дергает связанными руками и пытается перевернуться, словно ему неудобно так лежать. Потом снова затихает. Парню больно шевелиться, и он покорно лежит на боку с перерезанным горлом, а черный ручей все вытекает и вытекает. Когда нам кажется, что он уже умер, парень опять начинает дергаться и пытается ползти. Затихает снова. Так продолжается очень долго. Кровь льется из его горла и пачкает лицо. Китель сполз к локтям, и, когда парень дергает руками, кровь из артерии брызгает на его голое плечо.
— Суки! — не выдерживает Мутный. Он вскакивает и кричит через блоки, не в силах больше смотреть. — Убейте же его наконец, пидоры! Пристрелите его, суки! Суки!
Он вскидывает автомат, но Осипов с Тренчиком успевают перехватить ствол. Они заламывают Мутному руки и прижимают к земле.
Мутный садится на корточки, обхватив голову руками, и мычит.
— Суки, суки, суки, — шепчет он.
Вскоре парень начинает захлебываться. Ему тяжело дышать. Он кашляет, и изо рта брызгает кровь. Иногда парень теряет сознание и подолгу лежит без движения, потом сознание возвращается к нему, и он снова пробует уползти.
Когда солдат совсем перестает шевелиться, «чехи» стреляют ему в спину трассерами. Пули пробивают тело и рикошетят в небо.
Остальных пленных «чехи» тоже убивают. Они так и не показываются из–за угла, мы слышим лишь крики. Каждый раз, прежде чем перерезать горло, они кричат «Аллаху акбар». Кричат несколько раз. Через час выкидывают на улицу мертвые тела.
Ранило Пана. Пуля пробила щеку, выбила передние зубы и вышла с другой стороны.
— Ничего, Пан, ранение пустяковое, до свадьбы заживет, вот увидишь, — говорит Андрюха.
— Зубы — это ерунда, — поддакивает Зюзик. — Сейчас делают такие протезы, что и не отличишь от настоящих. Правда?
— Правда, — говорю я.
Мы стоим перед вертолетной площадкой, курим и смотрим на лежащего на носилках Пана. Он смотрит на нас снизу вверх.
— Повезло тебе, Пан, — вздыхает Андрюха. — Домой поедешь.
Пан не отвечает. Андрюха сдуру вогнал ему два тюбика промедола, и Пана сильно развезло, мне кажется, он даже не соображает, что с ним происходит.
Ранение у него действительно пустяковое, а ведь пуля в лицо — это очень серьезно, могло вырвать и челюсть, и всю нижнюю половину лица целиком. Но Пану просто пробило щеки да повышибало зубы. Сейчас придет вертушка, и он улетит в госпиталь.
Мы больше не говорим друг другу ни слова, но я знаю, о чем думают мои товарищи: каждому из нас хочется быть на месте Пана. Всякий раз, когда раненого, пусть даже самого тяжелого — без ног или без рук, но живого, — отправляют в госпиталь, каждому хочется оказаться на его месте. Все эти бредни: мол, лучше умереть, чем остаться безногим калекой, придумали сочинители плохих книжек про войну. Все это чушь собачья. Мы точно знаем: главное — жить, и готовы жить как угодно, даже синюшным обрубком без рук и ног на каталке. Мы хотим жить, жить! Жить! Это же так просто!
Мы даем Пану напиться. Он делает несколько глотков, вода вытекает сквозь дырку в его щеке. Пану становится смешно, он брызгается уже специально. Сгустки крови забивают дырочку, Пан проковыривает ее грязным пальцем и поливает траву. Мы материм его: воды мало, мы отдали ему последнюю.
Наконец прилетает вертушка. Лопасти поднимают с земли сильную пыль, мы приседаем, прикрыв лица ладонями. Медики натягивают одеяло Пану на голову и, не дожидаясь остановки лопастей, бегом несут его к вертолету.
— Пан! Пан! — кричит Андрюха, но Пан не слышит.
Вертушка улетает. Мы рассаживаемся на траве и закуриваем. Андрюха сплевывает и кидает довольно большой бычок на землю. Разнервничался. Я поднимаю бычок с земли и докуриваю. Нервы нервами, но выбрасывать такие окурки — попросту преступление. Делаю еще несколько затяжек, пока уголек не начинает обжигать мне пальцы, потом втаптываю его в землю.
Батальон охватывает тротиловая лихорадка. Все заняты поисками снарядов. Их выменивают на курево, достают у земляков, выпрашивают или воруют. И плавят из них тротил. Никто не знает, зачем он нужен, говорят, что за него дают хорошие деньги на центральном рынке в Грозном, но я сильно в этом сомневаюсь. Зачем «чехам» покупать тротил, когда в Грозном и так битком неразорвавшихся снарядов, они валяются на улицах, словно поленья, ходи да собирай. Один раз я видел даже неразорвавшуюся пятитонку, огромную бомбу, похожую на большой воздушный шар; она лежала посреди воронки, как толстая свинья в луже грязи, зарывшись своим пятачком в землю. Из такой можно достать сразу пять тонн взрывчатки, чего мелочиться и размениваться на какие–то полупудовые снаряды? И кроме того, даже если на центральном рынке и покупают тротил, мы–то все равно не сможем туда попасть.
Но это никого не волнует, и солдаты плавят взрывчатку. Это очень просто, надо лишь скрутить взрыватель и положить снаряд в огонь, вот и все. Через какое–то время из него жидким пластилином потечет тротил. От огня он не взрывается, детонирует только от запала или электроимпульса, так что ничего опасного в этом нет.
Тренчик наплавил целый вещмешок и теперь таскает его за собой, словно валютный фонд державы.
Днем он хранит сидор в командирском бэтээре, прямо под сиденьем Бондаря. Вздумай такое проделать кто–нибудь другой, мешок со взрывчаткой был бы обязательно обнаружен. Представляю, какие последовали бы санкции, если б ротный узнал, что родимые солдаты засунули ему под задницу два пуда взрывчатки. Но Тренчику, как всегда, везет.
Мы плавим тротил до тех пор, пока у одного парнишки снаряд не разрывается прямо в руках. Как это могло случиться, никто не знает. Взрывом его отбросило на несколько десятков метров, он перелетел через штаб и упал на бэтээр комбата. Несчастному вырвало грудь, посередине тела зияла большая дыра.
Впрочем, Тренчик все равно не выкидывает свой сидор и продолжает использовать его вместо подушки.
— Запас карман не тянет, — говорит он, подбивая вещ мешок кулаком на ночь.
Он прав. Тротил уже выплавлен, так чего ради его выкидывать? Тому парню ведь от этого легче не станет.
— И зачем мы только учили эту дурацкую морзянку, — ворчит Тренчик, промывая ванночку перед очередным набегом на кухню. — Какой от нее толк? Все равно в армии никто ей уже не пользуется. Мы же только и делаем, что воруем воду да получаем тумаки, вот и вся наша военная наука. Лучше бы деньги, которые затратили на мое обучение, отдали мне, уж я‑то нашел бы, как ими распорядиться.
Это верно. Азбука Морзе устарела лет на двадцать, и тут она никому не нужна. Мне сложно представить, что в бою радист начнет отстукивать точки–тире и посылать сообщение шифром. В такие минуты орешь в эфир матом и передаешь все открытым текстом, позабыв обо всех секретных кодах и позывных.
