выстрелы его автомат. Пули полицаев с яростью задинькали по дискам колес. Наконец лейтенант вытащил Петю.
Он был без сознания. Голова, словно на шарнире, бессильно моталась.
— Жив! — нащупав пульс, ни к кому не обращаясь, сказал Виктор. — Сердце бьется! Бери его и ползи! — перехватывая автомат, бросил Кедров Пете-раз, — я задержу! Авось ночь поможет! Уйдем! А ты, Лень, метров через тридцать двигай следом!
— Есть! — ответил я.
Полицай не спешили. Они считали, что мы у них в руках. А может, растерялись, видя, что Кедров в немецкой форме. Кто знает?
Петр, взвалив на спину раненого, выполз из-за машины. Затаив дыхание мы ждали. Сейчас, сейчас с берега загремят выстрелы. Оба Пети видны как на ладони! Враги молчали. Лишь изредка мелькала чья-нибудь голова, и тогда Виктор давал короткую очередь. Голова исчезала. Пять, десять, двадцать метров…
— Ты здесь?! А ну, ползи! — В голосе Виктора было столько злости, что я перепугался и начал было уже выбираться из-за машины. Благо не стреляли. Но тут сноп пламени поднялся на том месте, где всего мгновенье назад находились оба Пети. Я даже увидел, как кусок моста выгнулся горбом и тут же, разломившись на части, стал падать вниз. Там, где были наши товарищи, зияла зловещая пустота. Мы оказались отрезанными от спасительной земли. Перед нами враги.
«Что будет?!» — думал я, прижимаясь к настилу. Рядом тяжело дышал лейтенант. Стало тихо-тихо, только нудно пели комары. Где-то за сторожкой заурчали моторы. Отблески фар заметались в ночи над рекой, будто желая поспорить с лунным светом.
В окружении мотоциклов показалась танкетка. Автоматчики побросали мотоциклы и рассыпались около будки. Офицер о чем-то стал говорить с подбежавшим к нему полицаем. Затем танкетка подъехала к самой реке. Офицер закричал:
— Предлагаю плен! Борьба не имеет успех!
А какой-то приспешник из местных злорадно добавил:
— Все! Кончилась ваша власть, коммуния! Капут!.. — и грязно выругался.
— Эх, далековато! — процедил Виктор. — Сюда бы нашу трехлинейку!
Но все-таки нажал на курок. Офицер юркнул вниз. В ответ запели пули. Я лежал, прижавшись к колесу, и короткими очередями бил по темным бугоркам, подползавшим все ближе и ближе.
— Живьем хотят взять, сволочи! — выругался Кедров.
Танкетка дернулась и, набирая скорость, ринулась на нас. Я видел ее сверкающие, отполированные гусеницы, надвигавшиеся ближе, ближе, и, словно загипнотизированный светом фар, в ужасе прижимался к настилу.
Виктор, зажав в руке одну гранату, положив рядом другую, ждал. До нас оставалось не более десятка метров. Одну за другой лейтенант метнул гранаты. Первая разорвалась под гусеницей. Другая попала в моторное отделение, выбросив оттуда сноп пламени. Бешено заревев, танкетка развернулась вокруг своей оси и замерла. Из люка показалась голова, но очередь, пущенная лейтенантом, заставила танкиста скрыться.
Все дальнейшее смешалось: и фрицы и полицаи поднялись и пошли в атаку. Наши автоматы били бесперебойно, но вдруг — осечка. Патроны все! Отступать было некуда. Тут на нас и навалились!.. Озверевшие полицаи хотели сразу же пустить нас в расход. Но офицер, увидев на Викторе немецкую форму, утихомирил их, заявив, что мы, наверное, разведчики и потому должны быть живьем переданы в гестапо.
И вот мы здесь, у моего брестского «знакомца».
— Собственно, — прервал мои думы возглас лейтенанта, — что все это значит? Я советский командир и свято выполнил свой долг перед народом. И вам следует поступать со мной как с военнопленным. Что касается убийства отца, то это ваши досужие вымыслы! Он давно умер!
— Не торопитесь! — ехидно вставил гитлеровец. — Вы еще слишком юны, а ваше начальство глупо. Разве можно посылать разведчика в тыл и оставлять у него документы? Ну ничего, с возрастом придет и опыт! — бросил он на стол комсомольский билет и удостоверение личности Кедрова. И уже твердо добавил: — Вы не военнопленный! Вы диверсант, убивший два десятка доблестных солдат фюрера. И на вас действительно распространяются все законы военного времени. В данном случае вас ждет расстрел! И вашего юного друга, — кивнул он в мою сторону, — тоже! Я от всего сердца хочу вам помочь. И вашей сестре, Кедров.
— Какой сестре? — рванулся вперед Кедров.
— Тихо, тихо! — погрозил пальцем гитлеровец. — Не забывайтесь! Наша разведка работает превосходно. Мы знаем все! Подумайте и о сестре. Отец — враг народа! Идет война. Девушка вступает в жизнь. Ей недавно, как вы знаете, исполнилось восемнадцать. Цветущий возраст! А?..
Виктор затаил дыхание. Гитлеровец поднялся и, подойдя к окну, толкнул створки. В комнату пахнуло жаром, запахом сена и яблок. От этого запаха у меня закружилась голова, и я едва удержался на ногах.
— Курите, — щелкнул портсигаром фашист, протягивая его Кедрову.
Тот молчал, в упор разглядывал хозяина кабинета. Затем, видимо передумав, решительно взял сигарету и прикурил от услужливо поднесенной зажигалки.
— Вы же умный человек, Кедров, — сказал гестаповец. — Ну зачем нам спорить? О чем? Мы ведем войну против сталинской России, а значит, и против людей, расправившихся с вашим отцом. Не надо, не надо! — поднял он руку, жестом запрещая Виктору возражать. — Я не желаю слушать ваши отрицания. Я давно занимаюсь Советским Союзом и, если желаете, могу рассказать вам такое об отце, о чем вы и не догадываетесь.
Кедров резко повернулся:
— На что вы намекаете?!
— Нет, нет, — засмеялся гестаповец, — ваш отец — был честным человеком, преданным своей родине. И это еще больше усугубляет вину тех, кто был с ним столь несправедлив. Теперь у вас будет возможность с ними поквитаться. Собственно, у вас еще есть время подумать, все взвесить…
И тут, словно очнувшись, гитлеровец уставился на меня. Взгляд его прозрачных глаз наполнил мою душу холодом. Подойдя к столу, он нажал кнопку и отдал вбежавшему солдату какую-то команду. Тог, больно стиснув мое правое плечо, толкнул меня к выходу…
С допроса нас отправили в концлагерь, который находился прямо в городе. Все улицы Белой Церкви запружены фашистскими танками, автомашинами, орудиями, солдатами. Все это месиво текло на север, к Киеву, взятому в клещи. Кустарник и густая листва деревьев покрылись серым налетом от висевших над садами, домами, улицами туч пыли. Многие дома разрушены и сожжены.
Концлагерь занимал обширную территорию, огороженную колючей проволокой, в центре которой находилось красное кирпичное здание школы с примыкавшими к нему постройками. Лагерь был переполнен. Кормили плохо: тухлая конина утром и вечером. Мясо, казалось, состоит из веревочных волокон. Его невозможно было разжевать.
Это был пересылочный лагерь. Здесь никто долго не задерживался. Людей привозили, держали несколько дней
