Прошло около часу. Обходные колонны — правая под начальством Лабынцева, левая под командою полковника Пулло — уже успели скрыться из глаз.
В эту минуту к командиру батальона, в рядах которого находился Колосов, подскакал ординарец и, что-то торопливо передав ему, помчался назад.
Старик-баталионер снял фуражку, перекрестился и, обернувшись к солдатам, громким, отчетливым голосом произнес одну фразу: «С Богом». По этому слову весь батальон разом колыхнулся и живой стеной двинулся вперед. Солдаты шли молча, инстинктивно ускоряя шаг, как бы торопясь поскорее достигнуть высокого кряжа, возвышавшегося перед ними, который, насколько можно было судить, глядя на него снизу, узкой полосой тянулся к самому аулу. Подъем был не особенно крут, и русские очень скоро достигли вершины гребня. До сих пор все шло благополучно, горцы хотя и стреляли, но расстояние было настолько велико, что неприятельские пули ложились, далеко не достигая цели.
Колосов шел впереди своего взвода с чувством человека, которому вот-вот предстоит начать делать то, к чему он питает непреодолимое отвращение. Он как бы заранее уже ощущал столь противный ему запах крови, и от этого его начинало слегка мутить. Голова кружилась, и во рту было горько.
«Что бы такое сделать, что бы такое сделать, — копошилась в его мозгу неотвязчивая, гнетущая мысль, — чтобы не идти туда? Остановиться, лечь, ничего не видеть, ничего не слышать?»
Но делать было нечего. Чужая, могучая воля управляла им и толкала все вперед и вперед. Вот засерела впереди какая-то каменная неуклюжая глыба — это передовая башня. Ряды бойниц, как очи сказочного чудовища, холодно и тускло глянули на подступавшие войска… Жуткое чувство повеяло по рядам, передние невольно замедлили шаги, сердце сжалось от ожидания… Вот-вот загремят выстрелы, и целый рой свинцовых шмелей вопьется в живую массу батальона… Глубокое молчание, только глухо стучат подошвы по каменистой дороге; солдаты притихли, каждый из них как бы чувствует направленное на него невидимое дуло и каждому кажется, что вот именно в него-то и попадет первая выпущенная пуля… А горцы выдерживают, не стреляют… Опытный, видимо, начальник у них, опытный и хладнокровный… От гнета ожидания первых выстрелов у самых храбрых начинает мутиться в глазах, а ноги, словно налитые свинцом, пристают к земле. Батальон переживал одну из тех минут психического напряжения, когда до паники один шаг. Стоит только кому-нибудь трусливо крикнуть, бросить оружие, повернуть затылок к неприятелю, и все остальные, как одно стадо, шарахнутся назад. Храбрецы, не раз глядевшие в глаза смерти, мгновенно превращаются в жалких трусов, и никакая физическая сила не в состоянии остановить их слепого, бессмысленного бегства. Человек сразу теряет разум и волю над собой, страх, один страх, животный, инстинктивный, овладевает им и гонит его, как вихрь гонит сухие листья, гонит до тех пор, пока полное изнеможение не сковывает, наконец, все его члены и не повергает его, обессиленного, на землю.
Командир батальона, поседевший в боях, понимал состояние своих солдат, и его старое сердце замирало от страха, но не смерти, а позора, могущего разразиться каждую минуту. Он несколько раз уже открывал было рот, чтобы ободрить людей, но не решался… В такие минуты каждый крик, каждый возглас опасен и может только ускорить катастрофу… Напряженные нервы не выдержат, слух обманет, слова могут быть поняты совершенно иначе. «Черти проклятые, чего вы не стреляете? Стреляйте, анафемы, скорее!» — мысленно обращался старик-баталионер к засевшим за толстыми стенами невидимым врагам, отлично понимая, что первый же выстрел мгновенно рассеет кошмар, нависший над батальоном; солдаты сразу придут в себя, ободрятся и смело и злобно ринутся вперед…
Вдруг серые стены башни, как бы по команде, мгновенно закутались в саван мутно-белого дыма… Загрохотали выстрелы… рой пуль жалобно запел над головами батальона, и словно в ответ на знакомое приветствие разом грянуло могучее, грозное «ура», и как раскат грома потряс воздух… Солдаты ожили. Тягостного настроения, удручавшего их за минуту перед тем, как не бывало. Лица оживились, глаза засверкали… «Ур-ра, ур-ра» — все громче и громче раскатывается по рядам, и в этом мощном кличе опытное ухо старого баталио-нера с радостью слышит отзвук скорой и неизбежной победы.
— Вперед, ребятушки, вперед! — кричит он визгливым старушечьим голосом и, выхватив шашку, не оглядываясь, бросается в карьер к стенам крепости… Солдаты сломя голову бегут за ним следом. Старая башня дрожит от выстрелов, клубы дыма окутали ее почти непроницаемой пеленой, сквозь которую, как вспышки молний, часто мелькают огоньки выстрелов.
В ответ на громкое торжествующее «ура» русских из-за стен башни доносится унылый вой мюридов. «Алла-иль-Алла, Магомет-расуль-Алла», — вопят мусульмане, но в этом вопле уже чудится страх и неуверенность в себе… Не обращая внимания на град пуль, сыпящийся на них, солдаты, не останавливаясь, кучами подбегают к крепости… Сотни прикладов с грохотом барабанят по доскам ворот, они колеблются, трещат и начинают разваливаться. В образовавшемся отверстии мелькают искаженные злобой лица, косматые папахи, руки, вооруженные кинжалами. Передовые солдаты падают, как колосья, срезанные серпом, но на их месте появляются другие. Словно волны, нахлынули они со всех сторон и затопили крепость… Резня идет уже внутри. Захваченные в своем собственном укреплении, как в ловушке, мюриды дорого продают жизнь. Сбившись в кучку, они отчаянно защищаются кинжалами и шашками от превосходящего их числом неприятеля. Никто не просит пощады, да если бы и просил, никто бы ее не дал. Бой идет не за живот, а на смерть. Один за другим падают горцы под ударами штыков и прикладов, пронизываемые выстрелами в упор. Кровь горячими потоками струится по каменным плитам, от ее испарения и от запаха человеческого пота в башне делается душно, как в бане; нестерпимый смрад порохового дыма повис под низкими сводами, дурманя голову… Часть кавказцев, успевших заранее покинуть башню, как слепые, гонимые страхом, устремились в постыдное бегство. Глубокий узкий ров, прорезывающий гребень скалы, преграждает им путь. Не рассуждая, горцы один за другим с проворством коз спрыгивают на дно и торопливо карабкаются вверх, на противоположную сторону, но тут их поджидает неминуемая смерть. Несколько десятков русских стрелков, залегших за камни, осыпают беглецов меткими выстрелами. Происходит беспощадная бойня. Вот торопливо ползет несколько человек ошалевших от страха горцев по крутому скату, судорожно цепляясь за камни окровавленными руками; только несколько саженей отделяет их от края рва, достигнув которого, они уже вне преследования; но напрасны все усилия — десяток ружей жадно нащупывают их, ловя удобный момент… Тр-р-рах… — коротко и отрывисто гремит залп, и беглецы стремглав скатываются вниз, оставляя за собой на камнях широкий кровавый след… Следующих ожидает то же… Как спелые фрукты, один за другим падают мюриды, устилая дно рва своими телами; некоторые еще живы и судорожно ворочаются в этом месиве человеческих тел. Из защищавших башню не спасся ни один.
Во все время боя Колосов находился как в чаду. Он метался из стороны в сторону, махал руками, что-то кричал, но что именно, он и сам не понимал. Мгновениями в его мозгу проносились обрывки каких-то мыслей, нелепых в такую минуту. «Господи, уж не с ума ли я схожу? — мелькнуло у него вдруг смутное сознание. — Говорят, на войне иногда сходят с ума… Вдруг и со мной случилось подобное же?»
Эта мысль ему показалась такою забавной, что он вдруг остановился и громко расхохотался. Он стоял и хохотал, покачиваясь всем телом и в то же время прислушиваясь к своему хохоту, казавшемуся самому ему странным.
— Иван Макарович, что с вами, опомнитесь! — услыхал Колосов подле себя тревожный голос.
Он оглянулся. За ним стоял Мачихин и с удивлением во все глаза смотрел на него.
— Вы, батюшка, не в себе, — продолжал Мачихин, — отойдемте в сторону да глотните водицы. Это бывает у некоторых, у кого, как у вас, нервы слишком взвинчены.
