Аммерс понимающе кивнул.
– Соблюдения этого принципа мы ждали и от вас. Ждали бесшумной работы. И вдруг мы узнаем, что вы привлекли к себе совершенно ненужное внимание из-за какого-то молодого эмигранта!
Аммерс подскочил на стуле.
– Но ведь это же настоящий преступник! Последнего здоровья меня лишил, на посмешище перед всеми выставил, сволочь такая!
– Это он-то выставил вас на посмешище? – Штайнер резко оборвал его. – Перед всеми? Ну, знаете ли, партайгеноссе Аммерс!..
– Не перед всеми, не перед всеми! – Аммерс понял, что допустил ошибку. От волнения он чуть было совсем не зарапортовался. – Только перед самим собой… вот что я хотел сказать!..
Штайнер не спускал с него сверлящего взгляда.
– Аммерс, – медленно проговорил он, – настоящий партайгеноссе никогда не может быть посмешищем даже в собственных глазах! Что с вами творится, милейший? Уж не подточили ли ваше мировоззрение какие-нибудь демократические кроты? Посмешище! Это слово вообще неприменимо к нам! Посмешищем могут быть только наши противники! И это принципиальный тезис!
– Да, конечно, конечно! – Аммерс провел ладонью по лбу. Он уже почти чувствовал себя в концентрационном лагере, где эсэсовцы освежат его мировоззрение. – Ведь это был единственный случай! В остальном я тверд как сталь. Моя верность непоколебима…
Штайнер дал ему немного поговорить. Затем оборвал на полуслове.
– Ладно, партайгеноссе! Надеюсь, это больше не повторится. И вообще, не занимайтесь больше эмигрантами, понятно? Мы рады, что избавились от них.
Аммерс ревностно закивал головой. Он поднялся и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные, позолоченные изнутри ликерные рюмки на высоких ножках. Штайнер взглянул на них с отвращением.
– Что это? – грозно спросил он.
– Коньяк… Я подумал, что… быть может, вам будет приятно немного освежиться…
– Так угощают только очень плохим коньяком, Аммерс, – сказал Штайнер уже более снисходительно. – Или же потчуют членов союза девственников. Принесите мне обыкновенный, не слишком маленький стакан.
– С удовольствием! – Аммерс пришел в восторг, ему показалось, что лед наконец тронулся.
Штайнер выпил. Коньяк оказался вполне приличным. Но в этом никакой заслуги Аммерса не было. В Швейцарии плохой коньяк вообще не водится.
Штайнер извлек из кожаного портфеля синюю папку.
– Партайгеноссе Аммерс, есть у меня к вам, между прочим, еще одно дело. Строго доверительное. Вы, конечно, знаете, что наша пропаганда в Швейцарии пока еще хромает на обе ноги!
– Знаю, – с готовностью подтвердил Аммерс. – Я всегда придерживался такого мнения.
– Хорошо. – Штайнер остановил его благосклонным жестом. – Это должно измениться. Необходимо создать особый секретный фонд. – Он заглянул в список. – Мы получили уже довольно солидные пожертвования, но приветствуем и более скромные даяния. Ведь этот милый дом является вашей собственностью, не так ли?
– Да, но на него имеются две закладные. Следовательно, практически дом принадлежит банку, – довольно торопливо проговорил Аммерс.
– Истинный партайгеноссе, к тому же домовладелец, ни в коем случае не может быть ветрогоном, у которого нет соответствующих денег в банке. На сколько мне подписать вас?
Аммерс нерешительно посмотрел на него.
– Именно теперь это будет совсем неплохо для вас, – подбодрил его Штайнер. – Список мы отошлем в Берлин. Думаю, можно подписать вас на пятьдесят франков.
Аммерс сразу почувствовал себя легче. Он полагал, что меньше чем сотней не отделается. Уж он-то знал, как ненасытна его партия.
– Само собой разумеется! – поспешно согласился Аммерс. – Или, быть может, шестьдесят, – добавил он.
– Хорошо, пусть шестьдесят. – Штайнер записал. – Вас зовут просто Гайнц или как-нибудь еще?
– Гайнц Карл Госвин! Госвин с одним «с».
– Госвин довольно редкое имя.
– Да, но зато истинно германское! Древнегерманское. Некий король Госвин жил еще во времена переселения народов.
– Верно, что-то припоминаю.
Аммерс положил на стол две кредитки – пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги.
– Расписка исключается, – сказал он, – и вы понимаете почему!
– Само собой разумеется! Все должно быть строго секретно! Особенно здесь, в Швейцарии! – Аммерс хитро подмигнул.
– И не поднимайте больше излишнего шума! Учтите это, партайгеноссе! Бесшумность – половина успеха! Никогда об этом не забывайте!
– Слушаюсь! Теперь буду знать. Просто со мной произошел несчастный случай.
По узеньким улицам и переулкам Штайнер вернулся к доктору Беру. Он довольно улыбался. Рак печени! Ай да Керн! У него глаза на лоб полезут, когда я вручу ему шестьдесят франков – трофеи этой карательной экспедиции.
XVIIВ дверь постучали. Рут насторожилась. Она была одна – Керн отправился на поиски работы. С минуту Рут колебалась.
Затем поднялась, тихо перешла в смежную комнату Керна и прикрыла за собой дверь. Обе комнаты находились на стыке двух коридоров, что давало немалое преимущество при облавах – из каждого номера можно было выйти в коридор, оставаясь незамеченным для полицейского, стоявшего у другой двери.
Рут бесшумно притянула наружную дверь комнаты Керна и, обогнув угол, пошла по коридору.
Перед ее дверью стоял мужчина лет сорока. Рут знала его в лицо. Это был некто Брозе, живший тут же в отеле. Семь месяцев его больная жена лежала в постели. Оба жили на скудное пособие от Организации помощи беженцам и небольшие деньги, привезенные ими с собой. В этом не было никакой тайны. В отеле «Верден» люди знали друг о друге почти все.
– Вы ко мне? – спросила Рут.
– Да. Я к вам с просьбой. Ведь вы фрейлейн Холланд, не так ли?
– Да.
– Меня зовут Брозе, живу этажом ниже, – смущенно проговорил он. – Там у меня больная жена, а мне необходимо уйти справиться насчет работы. Вот я и хотел спросить, не сможете ли вы уделить ей немного времени…
У Брозе было узкое измученное лицо. Рут знала, что постояльцы отеля, едва завидев его, пускались наутек – он вечно искал собеседницу для своей жены.
– Она очень много времени проводит в одиночестве… вы сами понимаете, как это трудно… можно впасть в отчаяние. Бывают дни, когда она особенно печальна. Но стоит кому-нибудь посидеть около нее, и ей сразу становится лучше. Я подумал, а вдруг вам тоже захочется немного поболтать. Моя жена умница…
В эти дни Рут пыталась научиться вязать пуловеры из кашемировой шерсти; кто-то ей сказал, что на Елисейских Полях есть русский магазин, который скупает такие вещи и затем перепродает втридорога. Рут хотела продолжить работу и, пожалуй, не пошла бы. Но от этого беспомощного расхваливания жены – «она умница» – ей почему-то стало стыдно.
– Подождите минутку, – сказала она. – Я возьму кое-что и пойду с вами.
Она взяла шерсть, рисунок-образец и вместе с Брозе спустилась вниз. Его жена лежала в маленькой комнате, выходившей окнами на улицу. Когда Брозе, пропустив перед собой Рут, вошел в комнату, он переменился в лице. Хотя явно силился показать, будто радуется.
– Люси, вот фрейлейн Холланд, – быстро проговорил он. – Она охотно составит тебе компанию.
Два темных глаза на восковом лице недоверчиво уставились на Рут.
– А теперь я пойду, – добавил Брозе. – Вечером вернусь. Сегодня мне наверняка повезет. До свидания.
Он улыбнулся, шутливо помахал рукой и ушел.
– Ведь он сам привел вас, правда? – спросила бледная женщина немного погодя.
Рут хотела было солгать, но, подумав, кивнула.
– Так и знала. Спасибо, что зашли. Но я отлично могу быть одна. Кажется, вы работаете. Я не стану мешать вам. Посплю немного.
– Никаких особых дел у меня нет, – сказала Рут. – Просто учусь вязать. Этим я могу заниматься и здесь. Я захватила с собой шерсть и спицы.
– Есть вещи более приятные, чем сидеть у постели больной, – устало проговорила женщина.
– Конечно, но все-таки лучше это, чем торчать одной у себя.
– Так говорят все, чтобы утешить, – пробормотала женщина. – Я знаю, больных всегда хочется утешить. Уж сказали бы прямо, что вам неприятно сидеть с незнакомой больной женщиной, у которой к тому же плохое настроение, и что делаете вы это только по просьбе моего мужа.
– Это верно, – ответила Рут. – Но я вовсе не собираюсь утешать вас, просто рада случаю поговорить с кем-нибудь.
– Почему бы вам не пойти куда-нибудь развлечься?
– Это я не очень люблю.
Не услышав ответа, Рут подняла глаза. Она увидела лицо, полное растерянности. Привстав на постели, больная безмолвно уставилась на гостью, и вдруг из ее глаз потекли слезы. В одно мгновение лицо стало совершенно мокрым.
– Боже мой, – всхлипывала она, – вы это говорите просто так…
А я… Если бы я только могла выйти на улицу…
Она откинулась на подушку. Рут встала. Она видела серовато-белые вздрагивающие плечи больной, видела убогую кровать, освещенную каким-то пыльным предвечерним светом, видела за окном залитую солнцем холодную улицу, а над крышами домов – огромную светящуюся бутылку – электрорекламу аперитива «Дюбонне», неизвестно зачем включенную в этот ранний час, и на минуту ей показалось, будто все это где-то далеко-далеко, на какой-то другой планете.
