Сергей Петрович улыбался и кивал нам головой:
— Молодцы! Идите отдыхайте теперь…
Но вот последний предмет — физика — был сдан, и сразу стало пусто, до неловкости легко на душе. Мы почувствовали, что не знаем, куда себя девать. Пришла пора разъезжаться на отдых.
Сначала провожали Саньку и Сергея Петровича в Москву. Мы с трудом скрывали свою зависть к Саньке, которому выпало счастье увидеть столицу. Нам как-то даже не хотелось отпускать его от себя. Плотной кучкой стояли мы на каменной платформе станции, слушали беспокойную перекличку паровозных гудков, поглядывали на стальные ниточки рельсов, уходивших в сумеречную мглу, на красный глазок семафора вдали. Вот глазок мигнул и позеленел. Ударили в колокол.
С этим же поездом Лена уезжала к себе на родину. Она потянула меня за рукав, отвела в сторонку и торопливым шепотом спросила:
— Ты мне будешь писать письма?
— А куда?
— Это неважно. Просто мне. Пиши и складывай. И я также буду писать тебе. А когда встретимся, то обменяемся. Будешь?
— Буду, — зачем-то согласился я.
Сергей Петрович в распахнутом плаще широким шагом спешил по платформе, на ходу пряча билеты в бумажник и еще издали кричал нам:
— Берите вещи! Прощайтесь!
Громыхая и отдуваясь, пронесся паровоз, замелькали вагоны, раздался скрип тормозов. Санька, прощаясь, поспешно сжал мою ладонь и вскочил на подножку вагона.
— Запоминай все хорошенько, — наказал ему Никита, — приедешь, расскажешь!
Паровоз дал гудок, и поезд медленно тронулся. Лена высунулась в окно, что-то прокричала нам и стала махать рукой. Последний вагон канул в темноту. Красные огоньки его долго маняще трепетали перед глазами, постепенно уменьшаясь.
Так и тянуло кинуться вслед за поездом и бежать до самой Москвы!
Через два дня собрались на Волгу и мы трое: Иван, Никита и я.
Чугунов перед отъездом выдал нам ордера, мы выкупили на отпускные деньги белые рубашки «апаш», темно-синие суконные брюки с грубоватым ворсом и сандалии. Нарядившись, мы внешне стали похожими друг на друга, подобно членам какой-то одной команды.
Степан Федорович — отец Никиты — поощрительно сказал нам на прощанье:
— Это вы ловко придумали, чижики, что вместе решили ехать. Отдыхайте там, загорайте, купайтесь… — Окуриваясь дымом папиросы, щурясь, он с оттенком сожаления обратился к сыну: — Без тебя, видно, сынок, придется переезжать в новый-то дом. Вернешься, направляйся прямо туда. Наша квартира ты знаешь где — на третьем этаже, угловая, с балконом…
— Погоди распределять-то, — сомнительно и беззлобно усмехнулась мать. — Третий год собираешься переселяться — и все ни с места…
— Переедем, — спокойно отозвался Степан Федорович, — в этом году обязательно переедем. — Повернувшись к Ивану, поинтересовался: — И ты тоже с ними едешь, Ваня?
— Нет, я к себе. Нам только половину пути вместе… Ох, и отосплюсь я, дядя Степан! Сколько здесь живу, ни разу не поспал вдоволь. То гвалт поднимут, то Санька среди ночи на скрипке пиликать начнет. Дома я в амбаре сплю, темно, тихо, как на дне озера…
Уезжали мы рано, с первым дежурным поездом. Нас провожал только комендант общежития Чугунов.
— Уезжаете, значит? — спросил он, глядя на чисто выметенную платформу под ногами. — Ну, счастливо. Теперь в общежитии действительно, как в монастыре, будет глухо и пусто…
1Сутки мы плыли на пароходе втроем, время проводили на верхней палубе. Здесь было чисто и светло. Пассажиры медленно прохаживались или сидели в скрипучих плетеных креслах, рассматривая в бинокли бесконечно тянувшиеся ломаные линии берегов: высокие седловины, украшенные купами вековых деревьев; заливные луга, отороченные на обрывах кустами тальника; желтые глинистые откосы, изрытые круглыми норами ласточкиных гнезд, напоминающие разрезанный ноздреватый сыр.
Мы гуляли по палубе не торопясь, с такой важностью, как будто были владельцами самой лучшей каюты в первом классе. Только Никита изредка одергивал Ивана, глазевшего в окна кают:
— Перестань подглядывать! Слышишь!?
Пароход шел по середине реки, тащил за собой белый шлейф пены, бугрил, колыхал отполированную тишиной гладь. Высокие водяные валы катились к берегам, заплескивались на песчаные отмели и подбрасывали прикованные цепями рыбачьи лодки.
Я пожалел, что с нами не было Лены. Как была бы счастлива она от такой солнечной широты, от раздолья, от ветра, который, казалось, протекал сквозь грудь светлыми струями!..
Но вот стемнело. Слева, над кромкой берега, протянулась лимонно-желтая полоска заката, а правая сторона вдруг сделалась косматой, непроглядной. Над рекой изогнулась серебряная арка Млечного Пути, и чудилось, будто звезды потоком переливались с одного берега на другой. Повеяло запахом свежего сена. В темноте багрово горели костры. Вокруг них качались черные тени людей, над огнем мелькали их руки, изломанные неверными отсветами. И то ли песню пели люди, то ли кричали что, только до нас долетали протяжные неразборчивые звуки:
— А-а!.. У-у!..
И от этой обнявшей землю торжественной тишины, от вкрапленных в ночную тьму красных цветов огня, от песни, похожей на облегченный вздох, от коротких пароходных гудков, долго катившихся невесть куда, я вдруг ощутил всю безбрежную огромность моей Родины, и сердце сжалось от счастья, что живу я на этой земле, под этим небом, усыпанным звездами, дышу этим воздухом, напоенным запахами свежего сена, что учусь в школе на крупном заводе и сейчас еду домой «на побывку».
На рассвете мы простились с Иваном. Никита, по обыкновению, ткнул его большим пальцем в живот, нахлобучил кепку ему на глаза и, легонько подтолкнув на сходни, предупредил:
— Не останься совсем в деревне…
— Не страдайте, я еще вернусь, — ответил Иван, стоя на пристани у перил и махая нам рукой.
В полдень мы с Никитой сошли на нашей пристани.
— До села-то далеко? — спросил Никита, оглядывая незнакомую местность и щурясь; солнце щедро ссыпало в реку жаркие золотые монеты, и они, казалось, звенели на поверхности, ослепляя блеском.
За дощатыми столами женщины торговали молоком, свежими огурцами, красной смородиной. Молочница налила нам топленого молока с коричневыми жирными пенками.
— Тут всего шесть километров, — сказал я Никите, возвращая кружку молочнице. — Пройдемся пешочком.
Едва мы отошли от пристани, как сзади послышались стук копыт и тарахтенье колес. Мы шагнули в рожь, освобождая дорогу, но возница, который был из нашего колхоза, натянул вожжи и осадил лошадь. Мы погрузили в телегу поклажу, сняли сандалии и босиком пошли рядом с возом. Старик привязал за передок телеги вожжи, спрыгнул на землю, засунул кнут за голенище сапога и тоже зашагал пешком.
— На побывку, значит? — поинтересовался он. — Где бы человек ни скитался, а берега своего не забывает, не-ет!.. Большое, видно, дело родной-то край!.. Без него человек — так, тьфу, пыль: куда ветер подует, туда и ее метет.
Земля томилась в прокаленной духоте. Пахло вянущими травами и еще чем-то неуловимым, чем пахнет степь только в полдень. Как бы повиснув на невидимой нитке, трепетал в вышине жаворонок, искусно сплетая кружева своих песен. Вокруг него выписывал спирали коршун; вот он на мгновение замер, отвесно скользнул вниз, и до нас донесся слабый свист крыльев.
Дорога взобралась на «венец», затем, извиваясь, покатилась под изволок, все время забирая влево к селу, к зеленым садам. За селом могучей грядой возвышались дубы, липы и ветлы, а за ними — я знал — начинался крутой спуск к Волге.
Мы сели в телегу.
Я минуты не мог посидеть спокойно от охватившего меня волнения, вертелся, вставал на колени, оглядывался, желая убедиться, всё ли дома на месте.
Вот здесь, на выгоне, прошлый год было пусто. Теперь тут длинный, пахнущий смолой колхозный двор; он еще достраивался, вокруг были навалены бревна, вместо крыши только ребра стропил. Председатель колхоза Трофим Егорович из-под ладони взглянул на нашу подводу и, должно быть, не узнав меня, направился к плотникам, сидевшим в тени. Старой школы, где я учился, на площади тоже не было; вместо нее высился сруб в два этажа — новая школа. Миновали церковь с заржавленным крестом на коньке, сельсовет. А вот и горка, с которой зимой катались на салазках! Лошадь разбежалась с бугра в проулок, намереваясь проскочить мимо нашего крыльца. Мелькнули навстречу знакомые синие полинялые наличники…
И в это время я услышал громкий радостный вскрик. Выметнулась из сеней и птицей слетела с крыльца девчонка в пестром платье, бесстрашно кинулась наперерез лошади.
— Стой, стой, тебе говорят! Разбежалась! — грозно и звонко закричала она. Лошадь мотнула головой, и девочка, держась руками за уздечку, на некоторое время повисла в воздухе. Шлея натянулась, хомут насунулся на самые уши, и лошадь стала.
