«Работы здесь для мужика — непочатый край. И заработаешь, и оденешься, и еще на водку останется. Но главное — не это. Главное то, что некому работать. Девки (сильно зачеркнуто), вертихвостки разные, в город так и норовят удрать, а на деревню им наплевать (сильно зачеркнуто). Чаще всего за военных замуж выскакивают. Так что приезжай, помоги нам. Всегда твой, Иван Стецко».
Мои гости быстро расправились с зайцем и занялись каждый своим делом. Дмитрий Иванович принялся раскуривать трубку, а Липа вынула зеркальце, губную помаду, пудреницу и принялась прихорашиваться. Покончив с этим делом, она сдвинула бровки, впервые критически оглядела мою землянку и сказала строго:
— Я думаю, Дмитрий Иванович, нам нечего долго тянуть. Мне хотелось бы сейчас же принять аппаратуру от этого гражданина. Пока он еще здесь, — она еще раз оглядела бревенчатый потолок, земляной пол, грубо сколоченные скамьи, стол… — А потом… Я попросила бы вас перевести меня отсюда в поселок. Там у библиотекаря есть свободная комната.
Моргунов с тоской посмотрел на меня.
— Слушай, Карцев, может, останешься, а?
Я вышел, чтобы набрать дров. Над тайгой занимался день. Седые от инея олени Моргунова и Липы лежали возле двери. Перевернутые вверх полозьями нарты тоже белы от инея. Кедр, что стоит около моей землянки, протягивал ко мне мохнатые, снежно белые лапы…
Моя землянка на самой вершине сопки. От ее двери в хорошую погоду видно на многие километры. Зачем я поставил ее здесь? Во-первых, на высоком месте рация работает лучше. Во-вторых, здесь суше по сравнению с остальной тайгой. В-третьих, я люблю смотреть с высоты на безбрежные просторы тайги. Увидев ее один раз, нельзя не восхититься. Прожив полгода, нельзя не заболеть тайгой. А прожив вместе с ней несколько лет, нельзя не отдать ей свое сердце…
— Ой-ео-о-о!
Что это? Может, мне показалось? Может быть, это крикнул дикий олень, которого схватила рысь?
— Ой-ео-о-о!
Я бросаю дрова и бегу к обрыву. Отсюда летом по блестящим на солнце заворотам реки видно, как петляет Пирда. Сейчас ее русло можно только угадывать по береговому лесу и несколько более высокому правому берегу. Все погребено под толстым слоем снега и будет лежать так до самого мая.
По берегу Пирды вьется тропа. По ней недавно проехали Моргунов со своей спутницей, и кто-то едет сейчас. От мысли, что это Арачи, у меня замирает сердце. Но вот из-за поворота показался олень. Если это Арачи, то почему одна? Где же Колька? Через минуту я уже вижу, что это не Арачи, но продолжаю стоять на краю обрыва и ждать. В таком одиночестве любой путник — желанный гость. К тому же у меня нет особого желания возвращаться в землянку. Новая радистка мне неприятна.
Торопливо перебирая копытами, олень карабкается на сопку. На его спине Иван Унаи, который, вместо того, чтобы слезть и помочь животному, сердится и подгоняет его плетью.
— Иргичи! — кричит он еще снизу. — Худую весть принес тебе Унаи!
Не в обычае эвенков так торопиться с сообщением. Люди лесов — они привыкли все делать обстоятельно, не торопясь. Прежде чем сообщить даже радостную новость, эвенк сначала поздоровается, потом дождется, когда его пригласят в жилище, а может быть, даже напоят чаем… Только тогда он будет рассказывать. Либо Унаи перенял от русских торопливость в делах, либо весть в самом деле плохая.
Как бесконечно долго карабкается в гору его олень! Но вот, наконец, они рядом.
— Василий уехал из Энмачи! — выпаливает он одним духом. — Кто теперь отдаст долг Унаи?!
У меня на минуту темнеет в глазах.
— Где Арачи? Он не тронул ее?
Вместо ответа он достает из-за пазухи записку. Неровные карандашные строки прыгают перед моими глазами. Письмо написано наполовину по-русски, наполовину по эвенкийски. Так Арачи пишет, когда очень волнуется. «Родной мой! Неделю назад Василий увез Кольку в Туру к сестре. Сказал — кататься. Арачи поверила. Вчера вернулся один, без Кольки. Велел собираться и ехать с ним. Сказал, если не поеду, уедет сам и увезет Кольку далеко. У Арачи никого нет, кроме Кольки и Иргичи. Арачи долго думала, не спала. Иргичи большой, Колька маленький. Колька погибнет без Арачи. Прощай, мой ясный! Арачи едет одна, сердце она отдала Иргичи».
Первым моим желанием было схватить оленя Унаи и скакать в Энмачи. Потом голова стала проясняться.
— Когда уехали?
— Однако вечером.
— Кто повез?
— Старый Панкагир.
У Панкагира лучшие олени. Не догнать. Унаи смотрит мне в глаза и говорит:
— Старики велели сказать тебе…
— Что такое? Какие старики?
— Все. И Панкагир тоже. Велели сказать: «Иргичи должен оставить Арачи».
— Ты с ума сошел, Унаи. Я ее люблю!
Он попытался взять меня за руку.
— Старики тоже любят Арачи. Нет другой такой в стойбище! Однако Арачи не девушка. У нее муж и ребенок. Зачем Иргичи ломает их дом, словно медведь улей? Плохой муж Василий, плохой человек, однако отец. Кольке с ним жить! Так сказали старики.
Заскрипел снег под ногами Моргунова.
— Вот ты где! Здравствуй, Унаи! Зачем пожаловал?
И ему повторил Унаи слово в слово то, что сказал мне.
Моргунов смущенно кашлянул и посмотрел на небо. Полярный день кончался. В марте он короче воробьиного носа.
Дмитрий Иванович кашлянул снова и тронул меня за плечо:
— Прости, брат! Хотел как лучше, а оно, видишь, что получилось?
И ушел в землянку. И тогда спросил Унаи:
— Что будет делать Иргичи?
— А что будешь делать ты?
— Унаи поедет искать Ваську. Унаи знает, где он. Пусть отдаст долг.
— Это твое дело. А ей передай, что Иргичи ждет…
Он покачал головой:
— Однако долго ждать будешь.
— Долго ли, коротко ли — это мое. Я не буду ломать их дом, но, если все-таки развалится, пусть старики не суют носы в нашу жизнь. Решать будет Арачи.
Он согласно закивал головой и излишне торопливо стал собираться в обратную дорогу.
Когда я вошел в землянку, Липа с наушниками сидела на моем месте и, как видно, заканчивала последнюю проверку.
— Так, значит, рация в рабочем состоянии? — громко спросил Моргунов.
Она пожала плечами и, нарочно не обращая на меня внимания, спросила:
— Что будем передавать, товарищ начальник?
— Передай следующее, — он быстро взглянул на меня и уверенно продолжил: — В новом радисте партия не нуждается. Точка. Радистом остается Карцев. Точка. Жду самолет в Энмачи девятого. Точка. Моргунов. Точка.
…Толстое полено лиственницы никак не хотело раскалываться. Я вышел из землянки за другим. Над тайгой висела темная зимняя ночь. Через все небо, как длинная-длинная дорога, тянулся Млечный Путь. В Энмачи некоторые старики еще верят, что эта дорога ведет души умерших к лучшей жизни. Для астрономов это наша Галактика, а для геологов, летчиков и моряков — признак морозной и ясной погоды.
В темноте самолеты летают редко. Даже в Туре аэродром плохо освещен. Но если точно рассчитать, то можно, вылетев из Туры часа в четыре утра, приземлиться в Энмачи на рассвете. В марте в восьмом часу у нас в Эвенкии бывает достаточно светло.
К концу второй недели я начал вставать с постели, а еще через три дня попытался выйти из дома. Случайно заметив мой маневр, Марина уже на лестнице подхватила меня под руку.
— Не рано ли? Доктор сказал…
— Тебе он сказал одно, мне — другое. Вот ты, например, знаешь, что мы с ним вчера выпивали?
Она с ужасом смотрит мне в глаза и молчит.
— Во-от! Не знаешь. А мы даже закусывали!
— Господи! Вот вам и доктор! А еще говорили — хороший специалист…
— Лучше его нет. Видишь ли, к каждому больному нужен свой подход… — я поскользнулся и едва не упал.
Марина и тут вовремя подставила плечо.
— Мне, например, вредно долго лежать без дела.
— Но ты же работаешь! Сколько уже написал? А «Белый Волк» — это про животных?
— Про самых жестоких хищников. Тех самых, которых надо уничтожать без жалости.
— Но у них же маленькие! Я по телику видела…
— Тем более, щенки вырастут и тоже станут хищниками.
Марина вздыхает:
— Странно, раньше я в тебе жестокости не замечала…
— Ты просто меня плохо знаешь, на самом деле я способен… — но тут я снова поскользнулся и не столь удачно: от сотрясения в голове опять появилась боль. Надо было потихоньку возвращаться. Похоже, я действительно поторопился со своим выздоровлением. Ходить мне еще рано. Но ведь у меня есть работа, которую я могу делать и лежа!
Уложив меня, Марина уходит. Я вытаскиваю из тайника коробку с обувью, свои тетрадки. Там — вся моя жизнь, начиная с детских лет. Марина случайно увидела только заглавие. Доктор, мой добрый друг и врач, позволил мне выпить рюмку водки, но он никогда не разрешал мне работать над рукописью. Для такого больного — это страшнее водки.
