— В первый раз вижу дезертира, который не пытается скрыться!
— Скрыться? А какой от этого прок? Разве вы не нашли бы меня при обыске? Не дурак же я, чтобы притворяться, врать и быть за это избитым! Ведь в участке все равно знают, кто я и где должен находиться.
— Собирайся, пойдешь с нами, — сказал командир мягко, словно сочувствуя мне.
Я решил его прощупать, не падок ли он на взятки.
— Вы оказали бы мне большую честь, выпив чашечку кофе, — предложил я.
— Нет, нет! Бери, что нужно, и пошли!
И не успел я оглянуться, как очутился в полицейском участке. Даже с матерью не простился. На сердце у меня легла свинцовая тяжесть, но я утешался тем, что хоть Георгий спасен.
Меня не били, не мучили, а сразу отправили в Азизье, в военную тюрьму, где сидели солдаты всех родов войск. Посадили в камеру, где были греки, турки, армяне — дезертиры, те, кто просрочил отпуск, осужденные за другие преступления. Снова грязь, вши, голод, ни вершка свободного, чтобы лечь. Напрасно мы просили, чтобы нам хоть в уборную разрешили выходить.
На третий день в нашей камере чуть не произошло убийство. К нам посадили группу турецких дезертиров. И вот один из них объявил, что у него пропали пять лир, которые ему дал отец. Они были запечены в лепешку, чтобы не нашли их во время обыска. Он обвинял всех подряд, началась драка, блеснули ножи.
— Аллах с вами! Остановитесь! — закричал вдруг один молодой турок, побледнев. — Я виноват, не грешите зря. Вчера вечером меня начало тошнить от запаха лепешек. Я залез к нему в мешок и съел штуки три. Наверно, я проглотил и бумажку в пять лир. Простите меня!
Турок, у которого пропали деньги, неутешно плакал, остальные спрятали ножи и разразились смехом.
Все только и ждали повода, чтобы посмеяться, хоть и над чужой бедой! Был один бедняга армянин, которого мучил понос, — смеялись над ним. Смеялись и надо мной: у меня заболели зубы, раздуло щеку, я пытался каким-то ржавым ножом вскрыть нарыв, чтобы облегчить боль. Я дал надзирателю лиру, чтобы он позвал хоть парикмахера и тот удалил бы мне гнилой зуб. Но, к моему несчастью, об этом узнал офицер и прямо взбесился:
— Это запрещено! — орал он. — Приедешь в свой батальон — попросишься к зубному врачу.
— Да что ты говоришь, эфенди! Погляди на меня! Ведь мне весь рот перекосило, щека того и гляди лопнет!
— Единственное, что я могу сделать, это отправить тебя с группой, которая сегодня уезжает.
Он сдержал слово. Отправил меня с двадцатью греками в тот же день. В поезде мы сразу же сговорились бежать. Мы были готовы на все. Бежать, бежать, и будь что будет. Мы пообещали двум жандармам, которые нас сопровождали, по десять лир с каждого, чтобы они нас отпустили. Но они начали торговаться и запросили по пятнадцати.
— Пятнадцать так пятнадцать! — согласились все. Только парень из Баладжика и я стали уговаривать жандармов согласиться на десять. После долгих просьб дело было улажено. На первой же маленькой станции жандармы пришли к нам и сказали:
— Вы двое слезайте здесь. Тут никого нет. Все равно всем сразу прыгать трудно, да и рискованно.
Так мы и сделали. На станции не было ни души. Мы спрыгнули и спрятались за сложенными в кучу шпалами. Затаив дыхание, ждали, когда раздастся свисток и поезд тронется. Тогда можно будет перекреститься. Но поезд задерживался. Вдруг перед нами выросли два всадника — военный патруль.
Документов у нас, конечно, не было, и нас арестовали. На нас надели наручники и отправили к коменданту. Конвоиры проговорились, что арестовали нас не случайно. Нас выдали жандармы, потому что мы дали им только по десять лир.
То, что мы узнали, помогло мне составить план действия. Я договорился с товарищем не скрывать правду от офицера, который будет нас допрашивать.
— За взятку судят, — объяснил я ему. — А до суда — предварительное заключение. У нас будет время сообщить родным о случившемся, может быть, они как-нибудь нам помогут. Да и вообще лучше попасть в тюрьму, чем в рабочий батальон.
Так мы предали наших предателей; шесть месяцев нас держали в тюрьме. Потом судили. Военно-полевой суд присудил жандармам по пяти лет, а нам по три года. Но у жандармов были сильные заступники, они добились пересмотра дела. Жандармов оправдали, а нам дали по шесть месяцев.
* * *
Мытарства мои на этом не кончились. Меня отправили в лагерь в город Бандырму. Тысячи греков и турок отбывали там заключение за фальшивые удостоверения, за дачу взяток, за нарушение воинской дисциплины. Основной пыткой и здесь был голод. Еды, которую отпускали на три тысячи человек, не хватило бы и двумстам, чтобы утолить голод! Все разворовывалось. Воровали и паши, и коменданты, и начальники тюрем, и интенданты, и простые служители. Все давно поняли, что Турция проиграла войну, и спешили награбить побольше. У кого были деньги, мог купить даже везира, чтоб тот чистил ему ботинки.
Понятия «родина», «честь» перестали играть роль. Вскоре нас перевели в казармы Силимье в Стамбул. Мы пробыли там несколько недель. Единственной едой у нас была похлебка из инжира, в которой плавали мухи, тараканы, даже дохлые крысы. Кишмя кишели вши. Сыпной тиф и триппер косили людей. Если бы не подоспел приказ о дезинфекции, бане и переводе нас в Соганлы, мы бы все отдали богу душу. В Соганлы нас отправляли для пополнения дивизии, разбитой на русском фронте.
— Там, в России, война кончилась, — сказал Матиос, бывший кузнец, прозванный Телеграфом за то, что он всегда первым узнавал новости. — Дай бог, чтобы она кончилась и у нас.
— А как же это она кончилась в России, эта трижды проклятая война? — спросил пекарь Ахмед.
— Я слыхал, как русские пленные говорили об одном человеке с бородкой, который издал великий указ, что надо кончать войну, и она кончилась. Он, говорят, издал и другой важный указ — чтоб не было богатых и бедных. Так и сделали. И он роздал крестьянам помещичью землю. А всех богачей выгнали из дворцов, и теперь там живут бедняки, как ты и я. Ахмед чуть не лопнул со смеху.
— Что ты сказки рассказываешь! Разве такое может быть? Разве богатый отдаст другому свое богатство, будь у того хоть две бороды! Замолчи, глупец!
Мы ничего не знали о том, что происходит в России, и не понимали, о чем говорил Матиос. Но вскоре к нам поступил один учитель с турецкого побережья Черного моря, его звали Серафимидис. Он нам все объяснил.
С Серафимидисом мы стали друзьями. Ему пришлось много пережить. Его оторвали от родных мест в 1916 году. Отступая перед русскими, турки угоняли с собой тысячи мирных граждан; прихватили и греческий рабочий батальон, в котором служил Серафимидис. Через пять месяцев он решил перебежать к русским, но не дошел до линии фронта. Его поймали, пытали и хотели повесить.
— Мне уже накинули петлю на шею, — рассказывал он. — Но тут подходит один турецкий полковник, всматривается в меня и спрашивает: «Ты не племянник ли отца Григория?» — «Да», — отвечаю я. Он приказывает палачу: «Развяжи его». Я не поверил своим ушам. «Яхорошо знаю твоего дядю, священника, — говорит он, — мы были соседями. Мне рассказали, что он сделал много добра нашим, оставшимся в Трабзоне. Ради него я дарю тебе жизнь, напиши ему об этом…» Как я узнал позднее, — продолжал Серафимидис, — этот офицер собирал сведения о жизни в оккупированных русскими районах черноморского побережья Турции. Он взял меня с собой в Сушехир, в штаб Вехид-паши. Там я узнал, что русские передали управление Трабзоном туркам и грекам. Судопроизводство и командование войсковыми частями осуществлялись совместно. Трабзон стал автономным городом, мэром его считался Константинос Феофилактос, но фактически правителем был митрополит Хрисантос, человек великодушный и большого ума. Он одинаково соблюдал интересы и мусульман и христиан, пресекал попытки армян мстить туркам. Жизнь в городе наладилась. Турки, бежавшие ранее из Трабзона, стали проситься обратно, но турецкие власти не отпускали их. Чтобы вы поняли, как велико было их уважение к Хрисантосу, я спою вам песню, которую они о нем сочинили:
Наш край в твоих руках, митрополит,
А в Элевье народ об участи своей скорбит…
Голос Серафимидиса дрожал от волнения. Он очень любил Хрисантоса.
— Это очень умный человек. В семнадцатом году, когда произошла русская революция и в Трабзоне организовались Советы, туда и его выбрали. О чем бы он ни попросил большевиков, они ни в чем ему не отказывали. Как только стало известно, что будет подписано перемирие, он понял, что русские покинут оккупированные турецкие земли, и попросил их помочь грекам оружием и обмундированием, потому что банды Кахримана уже начали грабежи и убийства. Такая помощь была оказана. Члены Национального союза молодежи организовали отряды милиции. Впервые за пятьсот лет после захвата Трабзона турками греки, жители этого города, взяли оружие в руки, чтобы защитить свое имущество и жизненные права. Более того, они помогли части греческого населения уехать в Россию.
