Как и тогда, в блиндаже Тамбовцева, Липатов вдруг почувствовал подступившую тошноту, словно рана все еще сочилась.
Прогнать воспоминания удалось не сразу. Вспомнил проводы в госпиталь. До чего ж обидно было — ранен не в бою, а на какой-то прогулке из роты в роту! Даже в эту минуту осадок прежней горечи жил в его сердце.
Липатов догнал стрелковый взвод, а может, роту, поредевшую в боях. Выгоревшие гимнастерки бойцов темнели на крыльцах от пота. Липатов шел сзади, не обгоняя, смотрел им в спины и думал: «Так же меряет километры сегодня и мой батальон. Когда-то разыщу! Кажись, до самой передовой гнаться буду».
Ему захотелось представить встречу с однополчанами. Первым, думалось, непременно узрит его оставшийся за командира батальона Тамбовцев.
— Э-э, — удивится, — кого вижу! — А потом, крутанув табачный ус, доложит: — Товарищ комбат, вверенный мне батальон закончил марш и находится на отдыхе.
Подавая руку, наклонится к уху, шепнет: — Завтра, Липатыч, в депо.
Липатову приятно будет в ответ сказать:
— Значит, не опоздал, старина?
Он в тот же час пойдет в роты. Отрадно будет снова услышать бодрое «Здравия желаем, товарищ капитан!». Бойцы, поди-ка, тоже соскучились по своему командиру. С ним выдержали испытания в тяжелых боях под Великими Луками, вместе дрались за Невель. А сколько было еще схваток с врагом за безымянные высоты от Ловати до озера Нещедро! А может, забыли уж. Может, и не помнят, кто такой капитан Липатов… Ну нет!..
Узнает командир полка о возвращении, вызовет к себе… Почему — вызовет? Сам к нему должен явиться. Сразу же.
— Как здоровье? — спросит.
— Спасибо, товарищ подполковник, — ответит, — поправился вполне.
— А подоспел, — скажет, — в аккурат. Я только-только вспоминал: был бы Липатов!.. Что ж, капитан, я тебе и поручу…
И подполковник изложит план завтрашнего боя, в котором главную роль должен сыграть батальон Липатова…
Он уже рисовал утро с чутким тающим туманом, с дымчатой росой на траве, когда раздастся залп «катюш» — сигнал для артиллерийского наступления. И в ту же секунду многоголосый гул орудий подхватит эту грозную музыку, объемлет все кругом неумолчным грохотом. А батальон, конечно, еще ранешенько поутру занял исходные позиции, окопался, приготовился к броску вперед за разрывами своих снарядов. Лишь перекинется огневой вал дальше, Липатов подаст сигнал атаки. Роты ринутся вперед. Вот бойцы уже в траншеях противника. Автомат и граната довершают то, что недоделали снаряды. И снова — вперед!..
Связист, поспевающий с ниткой за наступающими, подавая телефонную трубку, скажет:
— Батя…
Липатов догадается: «Похвалит».
— Как дела, Павел Андреевич? — услышит комбат знакомый голос командира полка.
— Все в порядке, Иван Семенович. Миновали Вторую линию траншей.
— Сможете идти дальше?
— Мои орлы умрут, но сделают все, чтобы…
— Хорошо. Молодцы! А теперь слушай. Я намерен усложнить задачу. Ты, как было приказано, быстро выходишь на развилку дорог и седлаешь ее. Пусть это сделает хотя бы двойка. Основными же силами ударишь по гарнизону деревни с фланга. Обдуманно, не с кондачка. Учти прошлые промахи. Хорошо понял?
— Отлично понял!
— Желаю успеха. Действуй!
Будто сладкий сон, плыли эти картины в воображении Липатова. Он видел себя на поле боя героем среди героев. Но знал бы он, как далека его пылкая фантазия от тех в самом деле геройских дел, которые совершит батальон и сам он после во многих штурмах сел и городов, при форсировании рек и речушек!..
Пехотинцы свернули с дороги к березняку. Одни, тяжело опускаясь на землю, сразу вытягивались, подложив руки под голову, другие разувались, чтобы посушить портянки, дать отдых ногам.
«Может, и мне устроить привал? — спросил себя Липатов и тут же решил — Нет, лучше погодя. Увижу избенку — и заночую».
Шагал он тяжело. И мысли одолевали невеселые. За день до выписки из госпиталя Липатов получил письмо от жены. До этого она долго крепилась, а тут не удержалась, расхныкалась. «Ну зачем? Не вернешь ведь? Разве у одних нас такое?» — убеждал он жену в ответном письме. И вот сейчас, вспомнив слова эти, почувствовал: не убавят они тоски у нее. Не знает, как тяжко бывает и ему! Дважды был ранен. Зарубцевались обе раны. А рана в сердце, казалось, не заживет никогда.
Война застала Липатова в разлуке с семьей. Он незадолго до событий был переведен из Ленинграда в Белоруссию. Семью собирался перевезти позже, во время отпуска. У них с Лидой была прехорошенькая дочурка. В Ленинграде тогда гостила мать жены. Лида металась, не знала, как ей быть. Думала уехать под Вологду в деревню, на свою родину, но не решилась бросить работу — она была техником на заводе. А когда узнала, что завод будут эвакуировать в Сибирь, согласилась ехать с коллективом. Но с эвакуацией что-то задерживалось. Тогда она, не вытерпев, отправила в деревню бабушку с внучкой одних. До Вологды они не добрались — погибли в пути во время бомбежки. От этого известия Лида поседела. Из Ленинграда и потом из Сибири писала Павлу на фронт грустные письма. Все бредила Галинкой. Вспоминала, как дочурка плакала, просила: «Мама, я не поеду с бабушкой, я с тобой хочу!» И все-таки не оставила ее при себе, отправила на погибель. Месяц бы всего потерпеть — и вместе с заводом поехали бы в Сибирь…
Задумавшись, Павел чуть не прошел мимо указки влево на проселок.
— Заречье, — вслух прочитал он.
Деревня виднелась на угоре, всего в полукилометре. «Что ж, свернем, дело к вечеру», — решил Павел, и на душе стало веселей.
Перешел по шаткому мосту через речку с желтыми кувшинками, старательно смыл с лица, с сапог дорожную пыль и стал медленно подыматься. Не выбирая, направился к крайней избе. Обросшая зеленым мхом соломенная крыша, подслеповатые окна, утыканные тряпьем, покосившееся крыльцо… «Видно, давно здесь ни к чему не притрагивалась рука хозяина, — подумал Липатов. — Да и время ли!»
В сенях его встретила седенькая старушка, каких много на русской земле, В кармане блеклого фартука лежал клубок черной шерсти, в руках старушка держала недовязанную детскую рукавичку. На лице, иссеченном морщинами, светились добрые глаза.
— Здравствуйте, мамаша! — приветствовал ее Липатов.
— Здравствуй, сынок, — ответила старушка, пристально всматриваясь в него.
— Не разрешите ли переночевать? — спросил он, стараясь казаться бодрым.
— Переночуй, сердешный, места хватит. Заходи в избу-то. — Она уступила дорогу.
После того как Липатов опустился на лавку, блаженно вздохнув, старушка ласково, как могла только мать, спросила:
— Уморился?
— Да, — признался он, — целый день пылища, духота.
— Ну вот, передохни.
— Кому это варежки такие «большущие» вяжете? — кивнул Липатов на рукоделие.
— Внучке. Заигралась где-то и домой не зазовешь. — Она положила вязанье на подоконник. — Пойду постель засветло приготовлю. На сеновале, пожалуй, лучше?
— Я где угодно, хоть на полу. Не хлопочите очень-то.
— Какие уж хлопоты!.
Старушка вышла.
Липатов огляделся. Все было обычным для крестьянской избы: вылинявшая ситцевая занавеска, скрывавшая от посторонних глаз кухонную утварь, горшочки герани на подоконниках, полдесятка фотографий в простенке… Он хотел было подняться, чтобы разглядеть снимки, но такая истома разлилась по всему телу, что, казалось, и не встать.
Старушка вернулась скоро. Переступив порог, спросила:
— Городской или деревенский?.. Как звать-то?
— Павлом звать. Павел Андреевич.
— Павел… Павлик… — она произнесла его имя как бы про себя и по-матерински нежно. У Липатова екнуло сердце.
— Верно, так и звали — Павлик. А уж городской или деревенский, трудно сказать. Лет до шестнадцати жил в деревне, а потом умчал.
— Летом, поди-ко, на сеновале спал?
— Любил!
— Ну вот, припомнится родительский дом.
Старушка задумалась и опять внимательно посмотрела на него. А когда он собрался идти спать, напутствовала:
— Доброго сна тебе, Павел Андреевич. Ничем-то не угостила я…
— Что вы, что вы! — торопливо перебил ее Липатов. — Спасибо. Ничего не надо. Сыт я. Водички разве.
— Здесь, в ведре, — указала она. — Из колодца, студеная, не простынь с жару-то.
Выпил чуть не полный ковш, даже лоб заломило.
И вот он на сеновале. «Поветь», — пришло ему на ум название сеновала в том северном краю, где родился и рос он. В углу две-три охапки прошлогоднего сена. Поодаль широкая деревянная кровать, на ней — соломой набитый матрац с подушкой и стеганым одеялом из пестрых лоскутков. «Для меня?.. Ого, буду спать, как барин. — Разделся, лег. Приятный холодок обдал тело. — Невежа, даже имени не узнал, — укорил он себя. — Ведь и у меня была, может, такая же добрая мать». Своей матери Павел не помнил. Она умерла, когда ему было немногим больше года.
