После приказа немедленно зарегистрироваться всем, кто имеет отношение к евреям, Юзефа Антоновна поняла, что их ждут страшные дни, и уничтожила метрики детей, где была записана национальность отца. Но без документов жить нельзя. И они пошли в отдел здоровья горуправы, который тогда возглавлял М. Л. Мурашко. По довоенным временам он знал семью Рубина-Ефимовой, но когда Юзефа Антоновна с детьми вошла в кабинет, спросил, глядя на старшую дочь: «А это кто такая?». Юзефе Антоновне пришлось долго его уговаривать выдать новые метрики.
Беда в том, что их дом сгорел и жить было негде. Вскоре по совету знакомых семья перебралась в поселок Верховье, находящийся недалеко от Витебска. Там Юзефа Антоновна с тремя детьми стала жить в одной маленькой комнатке в деревянном бараке.
Когда начал создаваться партизанский отряд М. Ф. Бирюлина, старший сын Александр ушел в лес.
В Верховье ни Рубина, ни Ефимову никто не знал. Юзефа Антоновна надеялась, что национальность ее мужа останется в тайне. И детей никто не тронет. Она думала, что в это страшное время у каждой семьи полным-полно своих забот и до многодетной беженки никому дела не будет. Она, всю жизнь делавшая людям только добро, была уверена, что если кто-то и узнает правду о ее семье, то придет на помощь. Но на деле оказалось не так. Через некоторое время соседка Ефимовой стала поговаривать, что «в их доме завелись евреи и от них нужно избавиться». Юзефа Антоновна сообщила об этом сыну. Однажды вечером Александр вместе с другом, переодевшись в немецкую форму, пришли к соседке и стали расспрашивать, есть ли здесь евреи. И услышали уже известные им слова. Поняв, что это может плохо кончиться, Александр помог родным перебраться в партизанский отряд, а затем на Большую землю. Это произошло весной 1942 года.
Будучи в эвакуации, Юзефа Антоновна после долгих розысков случайно узнала адрес полевой почты мужа. Первое ее письмо об ужасах фашистской оккупации Витебска читала вся рота, в которой служил Захар Рубин. 7 октября 1942 года оно было опубликовано в газете Западного фронта «Красноармейская правда». А потом стало известно широкому читателю по публикации Ильи Эренбурга в сборнике «Война».
Вот некоторые отрывки из недолгой переписки Захара Рубина с семьей: «Здравствуйте, мои дорогие Юненька с ребятками! Сегодня получил из Горького письмо с твоим адресом. Такого счастья я не ожидал, все равно, как если бы я с того света получил от вас письмо. Не представляю себе, как вам удалось вырваться из проклятых немецких когтей…».
В ответ Юзефа Антоновна писала: «Ты просишь рассказать об отце. Я с ним встречалась много раз, помочь ему я не могла, я сама жила не лучше. Жили они в гетто, в развалинах дома. Один раз он пришел ко мне. Выглядел он ужасно, опухший, оборванный (у них все отобрали). Последнее свидание с ним не состоялось — мы должны были встретиться в воскресенье, а в субботу его расстреляли. Моя мама осталась в Витебске. Я была три раза у Степана, спасибо ему — он сшил Алику бурки. Где он теперь, не знаю. 16 февраля поселку дали два часа сроку — освободить все дома. Потом немцы всех расстреляли. Многие наши друзья, которые остались, погибли: зубной врач Лукаревич, доктор Маркович, сестры, наши молодые акушерки, всех не перечтешь. Все они погибли после ужасной жизни, многие умерли от голода еще до расстрела… В садике перед каланчой виселица, там каждую неделю вешают по несколько человек. Страшная картина…
Вот, мой дорогой, сколько мы пережили ужасных дней. Алик тебя ни на день не забывает, он все понимает. Бывало, в дни безвыходного горя, он обнимет меня и говорит: «Мама, давай сцепимся и утопимся». А потом тут же спохватится и скажет: «Нет, мама, нельзя — вдруг папа придет, а нас нет?».
За голову нашего сына Шуры немцы обещали 12 тысяч рублей. Однажды его вели вместе с другими партизанами на расстрел, вели по морозу голых, босиком. Немцы сидели на лошадях, а рук им не связали. Довели до оврага, а они, сговорившись, рванули в лес».
«25. 08. 42 г. С нетерпением я ждал письма, сами понимаете, да и вообще такого счастья, как узнать о том, что вы все живы, и переписываться с вами я уж не ожидал. Трудности и горя пережил немало… Но в сравнении с тем, что вы пережили, — это, конечно, мало.
…О себе особенно писать нечего. В ноябре я был контужен и два месяца лежал в госпитале… Сейчас нахожусь на Западном фронте, работаю батсанинструктором. Нахожусь на передовой почти все время под пулеметно-минометным огнем. Мои товарищи почти все ранены, мне пробило каску, полы шинели все изрешечены. Вчера я ехал за ранеными. Миной убило лошадей и возчика. На мне порвало плащ-палатку и осколком пробило котелок, а сам я остался цел и невредим и не теряю надежды с вами еще увидеться… Алик, сынок мой, когда я приеду к тебе, куплю новый велосипедик, а Томочке — кино».
Родной брат Захара Рубина, военный инженер-полковник Абрам Рубин, возглавлял военно-строительное управление Западного фронта. Однажды он приехал в часть, где служил Захар. Абрам предложил брату подлечиться от контузий и язвы желудка. Сказал, что в тульском госпитале почти весь медперсонал из Витебска. Но Захар ответил, что никуда с передовой не уйдет — он должен отомстить за смерть своих близких (тогда Захар Рубин еще не знал о том, что семья вырвалась из оккупированного Витебска).
Захар Хононович Рубин умер от ран 15 февраля 1943 года, похоронен в деревне Шатрищево Смоленской области.
Юзефа Антоновна связалась с Вязьменским, начальником военно-полевого госпиталя, и в октябре 1942 года прибыла с детьми во фронтовую Тулу. Она проработала всю войну медсестрой в хирургическом отделении, которым заведовал Б. В. Петровский. Ее труд отмечен медалью «За боевые заслуги».
В августе 1944 года Юзефа Антоновна с тремя детьми вернулась в Витебск. Послевоенные врачи областной больницы и сегодня помнят эту добрую и трудолюбивую медсестру.
* * *
Сара Кусиэльевна Манулькина сумела спасти себя и пятилетнюю дочь Любу. Вспоминая об этом, она рассказывала: «Выгоняют нас из Дома культуры (место гетто. — Авт.) на улицу. Беру дочку за руку, иду, а рядом стоят полицаи, совсем мальчики молодые, и один, ну, года 23 ему, и он поднял на меня нагайку и хотел ударить. Я ему говорю: «Слушай, я ведь иду на смерть, зачем ты меня хочешь ударить? Разве тебе легче будет?». И он опустил руку, не ударил. Я увидела кочегарку во дворе, она была справа от выхода и примыкала к правой стене. Там было какое-то внутри отверстие. В это отверстие спряталось 15 человек…
Первый вечер мы отсидели… Переночевала опять в клубе, но утром мы пошли не во двор, а в кочегарку, спрятались в трубе. Это был последний день работы немцев. Я сидела последняя. Была в пальто. Насыпали угли прямо на себя. Сидим спокойно, никто не кричит. Уже ночь. Многих увезли. Заходят немцы. Светят фонариком в трубу, а на мне угли. Один смотрит и говорит другому: «Все расстреляны…»
Они ушли. Ночью и мы решили уйти…»[63]
* * *
Сегодня даже трудно себе представить, как Берта Ароновна Вейлер сумела не только выжить, но и сберечь троих маленьких детей.
Когда фашисты стали сгонять евреев в гетто, они прятались в подвале 25 средней школы. Кто-то их выдал. В подвал ворвались немцы и стали бить прикладами, подгоняя к выходу. Особенно лютовали они, когда увидели в руках у дочери Берты Ароновны Рони кулек с сахаром, который они захватили еще уходя из дому и берегли, как самую большую ценность.
В гетто оказался и старший брат Берты Ароновны. Он, инвалид первой мировой войны, бывший в те годы в немецком плену, успокаивал родных. Говорил, что немцы ничего плохого не сделают.
И только старший сын Ким, которому было тринадцать лет, настаивал:
— Или мы уходим все и я помогу нести маленького Яню, или я уйду один. Они убьют всех.
— А как же мой брат? — спросила Берта Ароновна. — Ты же знаешь, у него нет ноги. Он не сможет уйти.
— Он останется здесь, — ответил Ким. — А нам надо уходить.
В войну дети взрослели очень быстро. Иногда день приравнивался к году. И очень рано начали понимать, что выживает каждый по одиночке, а гибнут, как правило, все вместе.
Берта Ароновна попрощалась с братом, и они ушли на север в сторону Ленинграда. Говорили, что там можно выйти к своим. Но чем дальше они шли, тем яснее понимали, что до линии фронта им так и не добраться. Они остановились в Городке. Просили милостыню. Те, что победнее, давали кусок хлеба, иногда оставляли ночевать у себя в доме. Те, кто был побогаче, спускали с цепи собак. Еду можно было обменять на одежду, обувь, и Берта Ароновна отправила старшего сына в Витебск, где у них были перед уходом из дома спрятаны вещи. Она, родившаяся в еврейском местечке на Украине, рассказывала, что украинка, благо с детства знала этот язык также хорошо, как и родной идиш, говорила, что дом сгорел и сейчас ищет родителей мужа, которые живут в Белоруссии.
