— С Новым годом, пан майор, с новым счастьем!
Это желают старики, и Александр Пантелеймонович улыбается им, тронутый словами сердечной дружбы.
А в соседней комнате уже звучат чистые девичьи голоса, и грустная песня горцев Словакии сменяется озорной песней из Чешско-Будейовиц:
Матушка часто мне говорила,
Чтобы к ребятам я не ходила…
Потом поют русские парни, и словаки, чехи радостно улыбаются: даже по песням видно, как много у них общего и родственного.
Не велят Маше за реченьку ходить,
Не велят Маше молодчика любить,-
звучит под низким потолком словацкой корчмы русская народная песня. Потом все вместе — словаки, чехи, русские, украинцы, цыгане — поют «Катюшу», каждый на своем языке, и вот уже кто-то из партизан пошел вприсядку, чтобы показать друзьям, как танцуют на Украине гопак. Затем начинается общая полька, и опять словацкий чардаш — такой пламенный, что увлекает в круг и стариков.
Давно оставили свое место в углу музыканты. Они ходят среди гостей. Когда же подносят им чарки с боровичкой, музыканты тут же у столов исполняют «Яношика» и «Течет вода, течет». И вся корчма затихает, когда командир отряда берет из рук цыгана его аккордеон, растягивает мехи и тихо, но слышно для всех поет «В лесу прифронтовом».
Он поет, склонив голову на плечо и закрыв глаза. В эту минуту перед ним будто раздвигаются стены корчмы. Он видит жену — Елену Ивановну, и сына, которому пошел десятый год, и старый каштан, и яркую путаницу огней на реке в синеве ночи, и свое последнее прощание.
Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг…
Он пел, «и каждый слушал и молчал о чем-то дорогом, и каждый думал о своем, припомнив ту весну, и каждый знал: дорога к ней ведет через войну…».
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз…
…Новогодняя ночь. В свете звезд мерцает снег и сталь морозных рельсов, тянущихся бесконечно и теряющихся где-то среди гор. Вануш Сукасьян синим лучиком фонарика ищет то самое уязвимое место на железнодорожном полотне, которое должно взорваться, как только могучее колесо мчащегося паровоза достигнет партизанской мины.
— Вот здесь! — говорит Вануш, не поворачивая головы.
Яков Баштовой, Свидоник, впервые участвующий в боевой операции после выздоровления, и обувщик Любомир Павлинда достают саперные лопатки, а Вануш отползает к вещевому мешку, который оставил с минами в орешнике за кюветом. Здесь, за пулеметом, лежит Алоиз Ковач и что-то, как всегда, жует. Парень не теряет аппетита ни при каких обстоятельствах. Но Алоиз начеку, он хорошо помнит напутствие Зорича: осторожность и еще раз осторожность. «Дорога охраняется и проверяется, немцы стали недоверчивы, и за каждым кустом мерещится им партизан, а мы должны им поднести сегодня новогодний подарок с фейерверком», — предупредил майор.
Вануш ползет, обдирая гравием колени и ладони рук, но не чувствует боли, «Да, знатный подарочек приготовил вам бывший строитель горных дорог из далекого армянского селения, будет о чем рассказывать завтра», — думает Вануш. Это будет новогодний подарочек и от ленинградской комсомолки Тани Кашириной. По ее личной просьбе. «Вануш, дорогой, вот эту мину, — сказала она, подавая пакет,- ты положи от моего имени… — она запнулась, горестная складка появилась у ее нежных, девичьих губ, — и от славного донецкого парня…» Он взял пакет и обещал: «Не беспокойся. Они его получат». И теперь, ощущая соленый вкус пота на губах, Вануш продолжает разговор уже с теми, кому приготовлен горячий подарочек. «Вы считаете, что он убит? — мысленно обращается к ним Вануш. — Как бы не так! В этой войне и мертвые не спят. Да, воюют, — и Вануш достает мешок из кустов. — Ну и тяжелый, — радуется он, — не одного фрица вознесет сегодня на небеса…» Он хрипло смеется, но смех его не радостный и напоминает скорее стон. Да, бывает, что и мертвые воюют. «А коль придется в землю лечь, так это ж только раз…» Так пел его дорогой друг, его брат, донецкий взрывник Степовой. «И что положено кому — пусть каждый совершит…» Вануш ползет, ощущает на потной спине давящую тяжесть мешка, и в душу вдруг заползает сомнение: а если не взорвется? Он сжимает зубы. Должно взорваться! Но может и не взорваться. А вдруг не взорвется?
— Все, завхоз, ставь свои галушки, — говорит Баштовой, и даже здесь не обходится веселый тавричанин без сочной украинской прибаутки, которая у него всегда имеется в запасе.
— Ставь, ставь свои галушки, — глухо рокочет Баштовой, — на здоровье нам, на злость ворогам, на безголовье панам и тем бисовым сынам, что завидуют нам…
С Яковом Баштовым всегда приятно работать. Даже в самую трудную минуту он не теряет спокойствия и его широкое, добродушное лицо кажется несколько сонным. Но достаточно ему увидеть «вражину-фашиста», и Баштовой словно преображается, лицо бледнеет, а мощные кулаки так тяжелеют, будто наливаются свинцом.
Шутка Баштового невольно вызывает улыбку, и Вануш сразу успокаивается. Его движения становятся сосредоточенно неторопливыми, будто он закладывает взрывчатку не под полотно железной дороги, а взрывает горные породы, прокладывая новый путь в своей солнечной Армении. Да, заряд солидный, и теперь только важно, чтобы не заметили партизанского рукоделия дорожные обходчики: немцы стали осторожны, майор прав.
Партизаны тщательно маскируют свою работу и залегают в орешнике, ожидая товарного эшелона, идущего из Топольчан в Превидзу. А немного дальше, с километр от дороги, в лесу, их дожидаются разведчики Грунтового, держа в поводу оседланных коней. Лошади нетерпеливо переступают с ноги на ногу.
До прихода поезда остается тридцать минут, но за это время можно прожить целую жизнь. Партизаны лежат, и каждый думает о своем.
— Згадую, цэ було пэрэд вийною, — вдруг шепотом говорит Баштовой, — самэ в такый час пид Новый рик я гопака вдаряв. Дужэ я був злый на танци, прямо невероятно, яка у мэнэ була зализна закалка…- Он не ждет ответа на свои воспоминания, хотя молчать тоже не может, и, как всегда в минуты большого душевного напряжения, переходит на свой родной звучный украинский язык: — Ото було врэмячко, скажу я вам, хлопци, и дужэ мэни хочэться знаты тильки однэ: нэвжэж и писля такой вийны люды знову будут воювать?
У Свидоника есть ответ на этот вопрос, но его опережает Вануш.
— Хлопцы, поезд идет! — восклицает он, приникая ухом к земле, чтобы проверить себя. Вануш сразу отрешается от всего, что не касается его взрывчатки.
Но это не поезд, а контрольная дрезина. «Да, немцы стали осторожны, — думает Вануш, — но, как говорят в Армении, умелый может даже зайца телегой поймать». Нужна многотонная тяжесть товарного эшелона, чтобы заговорила взрывчатка. Он провожает взглядом черные силуэты на дрезине, пока они не растворяются в темноте, и сразу же, как только на севере затихает дребезжащий звук дрезины, с юга нарастает тяжелый гул идущего поезда.
Железнодорожный состав, груженный, как было известно партизанам, боеприпасами, взрывается с таким грохотом, будто рушатся горы. Вануш торопливо пересчитывает вагоны. Паровоз не в счет — он лежит на боку и похож на опрокинутую игрушку Гулливера. Вануш считает: двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Опять сбился. Десять, одиннадцать… «Двадцать вагонов», — говорит Свидоник. А Алоиз Ковач поливает дорогу из своего пулемета.
— Отходим! — приказывает Яков Баштовой.
Вануш бросает еще одну гранату, и партизаны поспешно отходят, пока не опомнились солдаты поездной охраны. «Фейерверк получился на славу, новогодний подарочек обойдется фрицам недешево», — думает Вануш.
Они возвращаются в село, когда забава — новогодний вечер — в разгаре. Однако майор уже в своем штабе. Тут же и Франтишек Пражма, Агладзе и начштаба Волостнов. Все ждут вестей с железной дороги.
— Наконец-то! — восклицает Зорич, когда в дверях появляются Яков Баштовой и за ним Любомир Павлинда.
Баштовой докладывает: эшелон подорван, потерь нет.
Командир отряда интересуется подробностями. Баштовой рассказывает о поведении немцев в своей манере — с шуткой и прибауткой:
— «Ой!» — крычыть одын и так побиг, що чоботы розгубыв. А другый видповидае: «Не журысь, Гансыку, що нэма чобит, мэнш будэ клопоту, а то щэ мазаты треба та взуватысь!»
Эти слова партизаны встречают хохотом.
— Вот так дает!
А майор слушает, смотрит на Любомира Павлинду, который нетерпеливо топчется у дверей — гак ему хочется поскорей попасть на забаву, — и добродушно усмехается, понимая нетерпение молодого обувщика. «Как, должно быть, этот юноша любит жизнь, если и угроза смерти ему нипочем», — думает Зорич. И вдруг прерывает расходившегося тавричанина, обращаясь к Франтишеку Пражме:
