прятать голову под крыло.
Не в ее характере была эта страусиная политика. Смелости у Кристины хватало. Решительности тоже. Сколько помнит себя Кристина, она жила в открытую, не таясь ни в чем от людей.
Только Зося… вот только Зося! Не хотела Кристина, чтоб люди знали: Зося ей не родная — приемыш. Не так для себя, для Зоси — не хотела!
Письмо Климушиным Кристина писала, пристроившись на подоконнике в пустой квартире. Из этой квартиры не так давно вынесли гроб с ее Михалом. А сегодня вот вынесли и мебель…
Эта квартира была ее первым домом. Сюда они с Михалом принесли Зосю. Здесь начиналась ее семья. Ее материнство.
Теперь Кристине казалось: жизнь ее остается в этих стенах, лучшая часть, во всяком случае.
И так она остро ощущала в эти минуты свою утрату, так горько думала о своем будущем, что в сердце ее не находилось ни понимания, ни жалости к другим.
Наверно, от этого слова приходили к ней недобрые. И недобрые фразы жестко ложились на бумагу.
«Оставьте нас! — стояло за ними. — Оставьте в покое Зосю. Так случилось! Так уж случилось — никто не повинен в этом».
«Я понимаю горе вашей семьи, — писала Кристина. — Но прошу понять и меня. Коль скоро ребенку, которого я взяла в лагере, было всего три года, вы для него чужие люди…»
Ни о чем она не хотела больше умалчивать. И ничего смягчать. Имела на это право! Была убеждена, что имеет. Это право давало ей материнство. Нелегкое ее материнство!
Кристина хотела бы написать Климушиным о том, как тяжко болела Зося в первые годы. Как ей, Кристине, приходилось выхаживать Зосю. Каких это требовало непомерных по тем временам расходов. На врачей. На лекарства. На продукты. А как она могла раздобыть все это?
Меняла! Меняла вещи, свои и Михала. Хоть вещей у них было тогда совсем немного. Вот, например, шубка: коричневая, пушистая — первая в жизни Кристины. Эту шубку ей подарил Михал к свадьбе. Но Кристина ни разу не надела ее. Потому не надела, что с Михалом они поженились в 1939 году — в августе. А в сентябре… все знают, что произошло в сентябре с Польшей.
Шубка эта, пересыпанная нафталином, зашитая, надежно упрятанная, пролежала у пани Марии до того, как вернулся Михал. До того, как прогнали немцев. А когда уж можно бы и носить ее, Кристина выменяла — ничего не скажешь, хорошо выменяла: на масло, на мед, на яйца для Зоси.
Она считала, что должна написать об этом Климушиным. Чтобы они поняли: столько ею вложено в Зосю, что ничего нельзя уже изменить.
Но… не смогла она толком написать. Слишком хорошо еще помнила, как неожиданно холодела в ее руке Зосина маленькая ладошка. Слишком хорошо еще помнила, как в жару, в беспамятстве запекшимися губами Зося звала Кристину, называя ее «мамусей».
Ей одной принадлежали эти воспоминания. Не могла она делиться ими ни с кем.
«Я понимаю, пани Климушина, ваше горькое чувство матери. Но что поделаешь, если так случилось, — ни вы, ни я не повинны в этом», — писала Кристина.
«Могу сказать лишь одно, живется Зосе неплохо. О ней хорошо заботятся». (Она намеренно написала это во множественном числе: «заботятся» — слишком уж нескромно могло прозвучать «забочусь».) «Зося ни в чем не нуждается, поверьте. А думается, для родной матери это всего важнее: знать, что дитя ее хорошо обеспечено в настоящем и имеет уверенность в своем будущем. Зося учится на третьем курсе медицинского факультета. Перед ней еще три года учебы».
«Три года! — Кристина задумалась, написав. — Как прожить их, эти три года!»
При Михале они жили в достатке. Михал был мастер-краснодеревщик, работал в отделочном цехе мебельной фабрики.
Были заработки. Были премии. Были и приработки, если случалась нужда. А теперь, когда Михала не стало, все заботы о благополучии семьи легли на плечи Кристины. Все заботы. И вся ответственность!
Как им с Зосей жить дальше? Сколько она, Кристина, над этим передумала. Поступить на работу? Но какая профессия у нее? Домохозяйка! Жена своего мужа.
Правда, она умела шить — обшивала Зосю, себя и даже Михала. Особенно ей удавалось детское. Из старых платьев своих, из старых костюмов Михала она шила Зосе такие платьица и пальтишки, что другие матери только ахали.
Но ведь это не было настоящей профессией. Кристина знала: поступи она на фабрику или в мастерскую, посадят ее на простые операции: строчить карманы, втачивать рукава… Сможет этим она обеспечить себя и Зосю? (Зосю, главное — Зосю!) Разве сможет она заработать столько, чтобы Зося, как при Михале, не нуждалась ни в чем?!
Эти мысли не давали покоя Кристине. Распродав, что было возможно, из мебели, из вещей, добавив к этому кое-какие сбережения, Кристина вложила все это в «дело» — сняла небольшое помещение, открыла в нем не то магазин, не то мастерскую детской одежды. Работали в мастерской она и Зося.
Но прибылей мастерская пока что почти и не приносила. Слишком много разнообразных детских вещей было в государственных магазинах, значит, вещи Кристины должны были быть оригинальнее. И дешевле. Выдержать эти условия оказалось совсем нелегко. А ведь на этом строились все ее расчеты — зыбкие, ненадежные, расчеты.
«Несколько месяцев назад я потеряла моего любимого мужа Михала, — писала Кристина, — и теперь должна справляться с жизнью одна. А ведь это совсем иное дело — тянуть воз жизни вдвоем или одной. Тем более что я должна работать не только на себя, но и на Зосю, потому что хочу ее вывести в люди, дать ей возможность закончить институт, дать верный хлеб в руки. На это я должна зарабатывать своим трудом, потому что богатством никаким не владею… Чтобы я могла справляться со своими обязанностями, рабочий день мой должен продолжаться не двенадцать, а, наверное, все двадцать четыре часа…»
Подумав, Кристина вычеркнула последнюю фразу. К чему жалобы? Это только ее заботы, ее дела.
«Я ничего не скрываю перед Зосей, ни в чем не ограничиваю ее, да и не могу ограничивать. Зося взрослая, совершеннолетняя. Но когда она слышит о вас, когда ей напоминают о вас, Зося так расстраивается, что перестает учиться — каждое напоминание о вас причиняет ей боль. Ваше письмо, которое Зося услыхала по радио, оказалось для нее очень тяжелым переживанием…»
Это была сущая правда.
Они только что пообедали с Зосей. Кристина мыла на кухне посуду, а Зося в комнате готовилась к лекциям. Тихо было в квартире. С тех
