Воины барона тоже схватились за оружие, но Михаэлю хватило ума выхватить меч и, подняв его вверх, прокричать:
– Никому не стрелять! Я не хочу, чтобы возвращение замка превратилось в его захват со злодейским убийством баронессы!
Насколько искренними были слова барона – это уже никого не интересовало. Да и вряд ли воины обратили внимание на них. Куда важнее было то, что пока Михаэль выкрикивал эти слова, баронесса и ее оруженосцы спешились и, укрывшись за крупами лошадей, прицелились в них из пистолетов. Но еще большее впечатление произвело то, что шестеро мушкетеров выбежали из замка и расположились за обводным рвом. Приблизительно столько же ружей смотрело на них из бойниц по обе стороны ворот.
Пока что больше никто не стрелял. Выстрел девушки – не в счет. Стычку еще можно было предотвратить. Очевидно, барон так и намеревался поступить. Он отошел к своим людям и вместе с ними начал медленно пятиться, уходя подальше от ворот.
– И все же им нужно дать бой, Лили! – прокричал д’Артаньян. – Поскорее укройтесь в крепости, мы вас прикроем!
– Я такой же воин, как и все остальные, – ответила баронесса, держа руку с пистолетом на седле своего нервно вздрагивающего и явно небоевого коня.
– Их нужно усмирить уже сегодня, иначе они придут сюда в наше отсутствие, и тогда уже защитить вас будет некому.
– Мы будем защищать замок с его крепостных стен, – ответила Лили, однако ее решительность лейтенанта мушкетеров не впечатлила.
– Этот выстрел я прощаю вам только потому, – вновь прозвучал голос барона фон Вайнцгардта, – что это был всего лишь выстрел испуганной женщины. Но через два дня, на рассвете, я вновь появлюсь здесь! И горе тому из ваших саксонских ублюдков, кого я застану в стенах замка!
Будучи уверенным, что в спины им стрелять не станут, барон и его люди повернулись и начали медленно отдаляться. В ту же минуту д’Артаньян и Отто Кобург вновь оказались в седлах. Метнулись к оставшимся по ту сторону ворот коням и королевские мушкетеры. Однако ни барон фон Вайнцгардт, ни даже Лили еще не догадывались, что д’Артаньян предусмотрел совершенно иной исход визита.
У того места, где через узкую каменистую котловину дорога спускалась на нижний ярус склона, вдруг появились четыре всадника. Шарлю не нужно было видеть их, чтобы понять, что это за люди. Первым устремился к котловине виконт де Морель. Вслед за ним мчался со своими двумя солдатами тот самый сержант Пикандэ с обгоревшей щекой, который постоянно командовал дозором обоза, и шведский посланник Оливеберг, так и решивший до конца пути оставаться лейтенантом Гарденом.
Они приближались к воинам барона, не вынимая оружия из ножен. Но столкнуться с ними должны были в горловине. Расчет был на то, что нервы у барона или у кого-то из его телохранителей не выдержат, и тогда десятки людей станут свидетелями того, как Михаэль со своими слугами напал на посланника французского короля, который вынужден был защищаться и на помощь которому также вынуждены были прийти солдаты из охраны французского обоза.
План, конечно, задумывался коварно. Однако пенять барон должен был только на себя. В конце концов, он становился жертвой своего собственного коварства.
Оголив мечи, германцы ринулись на четверку всадников, будучи твердо уверенными, что это засада, выставленная баронессой Лили.
– С нами посланник французского короля! – предупредил их виконт де Морель. Но кто способен был расслышать его в грохоте копыт тяжелых прусских коней? Тем более что кричали по-французски.
Его пытали целый день. Секли кнутами, плетками, жгли раскаленным острием абордажной сабли, подвешивали за нога и топили в огромной бадье с водой. Проклятия, которые он изрыгал, перемешивались с нечеловеческими воплями; стоны переходили в молитвы, неминуемо завершавшиеся все теми же проклятиями. Да такими, что присутствовавший при допросе католический священник, немного знавший польский, не выдержал и, морщась, пристыдил его: «Приличествует ли священнослужителю столь богохульственно сквернословить?»
– Священник уже умер. Погиб. В муках вознесся на небеса, – сквозь стон отвечал ему отец Григорий, окровавленное лицо которого, окаймленное слипшимися, поседевшими волосами, становилось похожим на ритуальную маску сектанта-изувера. – На небеса он вознесся, падре. А здесь, на этой грешной земле, в муках искупает грехи свои простой воин. Каковым ему и суждено умереть.
– Так скажи им то, чего они хотят услышать, – приблизился к подвешенному за руки Родану священник. – Ради чего превращаешь в тайну то, что не является тайной господней? Ты сам сотворил для себя тайну и сам хранишь ее в душе, словно заповедь сатаны. Ради чего?
– Не понять вам этого, падре.
– Да, не понять, – согласился священник. – Но боюсь, что командору Морано это все же удастся. Кстати, вот и он.
Морано подошел с бутылкой в руке. Пальцами свободной руки он ожесточенно раздирал кожу – его шкиперская бородка скрывала под своим седовато-лиловым покровом запущенную сыпь, постепенно слившуюся в одну сплошную язву и вызвавшую у дона Морано нестерпимый зуд.
– Прижгите свои язвы железом, – посоветовал отец Григорий, наблюдая его мучения. Сам он был по пояс оголен. Туловище давно превратилось в огромную рану, пальцы распухших ног, прикрытых лохмотьями, оставшимися от изорванных шаровар, едва касались пола.
Еще несколько минут назад, слушая католического священника, Родану казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Однако, увидев своего главного мучителя, неожиданно собрал остаток сил, приободрился и даже попытался улыбнуться.
– Ты еще смеешь давать мне советы? – незло спросил его дон Морано.
– Это последнее, что вы можете получить от меня, – довольно вежливо заверил Родан. – Если, конечно, не поскупитесь на бутылку вина.
– Что ты сказал, дырявый башмак подвешенного на рее?!
– Если не поскупитесь на глоток вина.
– Ах, тебя мучает жажда?
– Всякий раз, когда вижу в чьих-то руках бутылку.
Ответ командору понравился. Он ткнул горлышко бутылки в рот пленнику, но с такой силой, что Родан глотнул вина вместе с кровью из разбитой десны и чуть было не закусил собственными зубами.
– Еще?
– Я ведь не прошу еще раз поджарить меня острием шпаги. А вина – с удовольствием. И к совету моему все же прислушайтесь: прижгите свои язвы.
Командор сурово взглянул на отдыхавших чуть в стороне на перевернутых пустых бочках моряков.
– Опустите его на землю. Никакого толка от вас ни в море, ни на берегу. Теперь я сам займусь им.
– Вот это другое дело, – почти торжествующе произнес пленник, – с таким человеком и поговорить не грех.
Родана отвязали и отвели в комнату, которую комендант форта предоставил дону Морано под жилье и которая была намного теснее его каюты на фрегате. Туда же вошел и священник, однако, поняв, что способен объясняться с пленным и без переводчика, Морано выставил его за дверь. Зато приказал принести две бутылки вина и еды.
– Ты действительно собираешься говорить? – недоверчиво поинтересовался капитан. Та часть лица, которая еще просматривалась между изгибами его бородки, постоянно оставалась кирпично-багровой, поэтому на вид дон Морано всегда казался разъяренным.
– А почему бы и не поговорить по душам двум старым воинам? Что нам помешает?
– Тогда какого дьявола до сих пор молчал? Несмотря на все усилия моих матросов.
– Потому что они начинали разговор со мной с пыток, а следовало бы с вина.
Капитан Морано рассмеялся и покачал головой. Этот чужеземец все больше поражал его своим юмором.
– Пленных я обычно сжигаю живыми, ясное дело. Известно тебе это?
– Вот почему вы никогда не казните их на палубе своего корабля, – согласно кивнул Родан, – а выводите на берег. Но зачем же так жестоко?
– Огонь очищает. И того, кого сжигают, и того, кто сжигает.
– Особенно палача, – вновь охотно согласился Родан.
Взял дрожащими, неимоверно распухшими пальцами бутылку и жизнелюбиво наполнил большой серебряный кубок.
– Но если ты расскажешь правду, то помилую. Казню я в основном французов. У меня с ними давнишние счеты. Еще по Вест-Индии.
– Мне они тоже ни к чему.
– Вот и говори.
Родан смаковал вино. Божественный напиток укреплял его в силе и духе. Слова в эти минуты, любые, даже самые сладомудрые, были совершенно некстати.
– Почему ты молчишь? – помрачнел дон Морано, предчувствуя, что зря пожертвовал бутылку вина.
– Вы же еще ни о чем не спросили, достойнейший.
– А, вот оно что… Это правда, что ваши войска оставляют форт Сен-Бернардин и уходят к Дюнкерку?
– Я вот тоже подумал: конечно, у себя на родине, как всякий казак, я так и лег бы в могилу, не выдав врагам того, что могло бы погубить моих собратьев, поскольку предавать у нас не принято…
– Хотел бы я услышать название армии, в которой это принято, – недовольно проворчал дон Морано. – Кроме французской, разумеется. Эти лягушатники, тьфу! – он брезгливо сплюнул. Огромной, усыпанной язвами лапищей отер бороду и, отодвинув кубок, приложился к горлышку бутылки. – Не принято, но выдают же.
