Максим не возразил, в спор не полез: ему было безразлично, есть или нег витамины в солнечных лучах, но настроение у матросов, прямо скажем, полезло в гору — вот это уже прекрасно. И еще он подумал, что этой весной не только Одуванчик, а все матросы говорят «солнышко».
Стало по-настоящему пригревать солнышко — скопилась под снегом вода. Потом, как и бывало из года в год, зажурчали ручеечки, ручейки и ручьи, устремились в низины. И теперь в окопах и землянках днем неизменно хлюпала под ногами вода. А матросам валенки на сапоги еще не заменили.
Максим об этом доложил командиру роты. Дескать, это форменное вредительство, когда матросов вынуждают днем ходить с сырущими ногами, а по ночам звенеть обледеневшими валенками.
Командир роты ответил:
— Командование уведомило, что сапоги выписаны.
Захотелось съязвить: мол, оттого, что они выписаны, валенки суше не становятся. Но Максим смолчал: командир роты тоже щеголял в раскисших валенках, у него, как и у матросов, тоже и невооруженным глазом просматривался страшенный насморк, если не что-то более серьезное.
Сапоги получили восемнадцатого марта.
До первых чисел апреля жизнь шла размеренно, однообразно до тошноты: фашисты изредка тревожили артиллерийскими и минометными обстрелами, а мы открывали огонь только по хорошо видимым целям. Редко открывали: и снаряды экономили, и гитлеровцы уже поняли, что здесь нельзя скапливаться в одном месте, высовываться из окопа или задерживаться на открытой местности. А четвертого апреля — только позавтракали тем, что оставалось от вчерашнего пайка, — пришел командир роты с каким-то вовсе молоденьким армейским лейтенантом. Рассеянно выслушав доклад Максима о том, что за истекшие сутки во взводе потерь нет, а гитлеровцы ведут себя по-прежнему, он присел к углу стола и сказал:
— Завидую тебе, Максим… Короче говоря, передавай свой взвод лейтенанту Петрушину и шагай в штаб бригады. Новое назначение получишь.
Новое назначение… Известие о нем почему-то всегда вызывает щемящую сердце необъяснимую тревогу. Даже в том случае, если тебе здесь ой как тошно. Может быть, потому, что любой человек привыкает к своему месту, именно тут пускает в землю невидимые корни?
А он, Максим, любил свой взвод…
Чтобы взбодрить себя, мысленно уцепился за два слова, оброненных командиром роты: «завидую тебе». Сначала решил, что завидовать можно только назначению на боевой корабль. Но тут же пришла и другая мысль: а не в разведотдел ли его, Максима, направляют? Добровольное согласие всегда остается таковым, но при чем оно, если командование считает иначе?
Тут же и еще одна горькая мысль: а как мичман Мехоношин, Одуванчик? С ними всякого насмотрелись, самое невероятное на своей шкуре испытали.
Угрюмое молчание матросов подсказало, что и они не радуются разлуке.
Первым, как обычно, нашелся Одуванчик. Он пренебрежительно передернул плечами и сказал:
— А чего нас передавать? Мы не чурки с глазами… Да и приказ для того и отдается, чтобы его побыстрее выполняли. Так что пусть наш лейтенант мигом испаряется отсюда. Мы с товарищем мичманом, если хотите знать, свой район обороны получше лейтенанта изучили…
— Вы и мичман уходите с лейтенантом, — перебил его командир роты.
Едва было сказано это, Одуванчик метнулся к нарам и стал сгребать до кучи немногочисленное имущество лейтенанта: бритву и помазок, маленькое зеркальце, зубной порошок и платяную щетку. Оттуда, с нар, и выкрикнул почти тоном приказа:
— Вы, товарищ лейтенант, время там не разбазаривайте, чтобы все было — раз, два и в дамки!
Лейтенант Петрушин, несмотря на молодость, оказался толковым командиром: не стал рыться в личных вещах матросов, выясняя, когда они получили обмундирование да почему оно сейчас в таком состоянии; не проверял и оружия. Может быть, посчитал это оскорбительным для Максима или уже твердо знал, что настоящий фронтовик именно оружие бережет и холит? Лейтенант Петрушин ограничился осмотром окопов. И уже скоро, провожаемые откровенно завистливыми взглядами недавних однополчан, лейтенант Малых, мичман Мехоношин и Одуванчик зашагали к штабу бригады. Шагали гуськом, в ногу и даже думали об одном: куда назначат и почему выбрали именно их? Однако проявили выдержку, воздух языками зря не лопатили.
Когда подошли к месту назначения, у землянки командира бригады уже толпилось явно более десяти матросов и старшин. Тоже при оружии, тоже с дистрофическими вещевыми мешками за спиной.
Доложил дежурный начальству о прибытии лейтенанта Малых с товарищами — из землянки вышли командир, комиссар и начальник штаба бригады; чуть в сторонке столпились другие командиры и даже писари штаба.
Приказав прибывшим построиться в одну шеренгу, командир бригады в сопровождении своих ближайших помощников прошел вдоль строя, каждому заглянул в глаза и лишь после этого объявил им, что командование фронта приказало личным составом их бригады укомплектовать бронекатер номер 102, вступающий в строй боевых кораблей. Дескать, не случайно командование приняло такое решение: оно не забыло, что именно здесь родилось движение по сбору обломков бронеколпаков; помнит даже и то, что инициатива принадлежала морякам взвода, которым до сегодняшнего дня командовал лейтенант Малых. Отсюда и особый почет: лейтенант Малых назначается командиром бронекатера; и еще два ветерана его взвода зачислены в команду, а все прочие — представители других подразделений бригады.
Речь комиссара бригады была еще короче, он только и сказал:
— Счастливого плавания, боевые товарищи! И всегда помните, что вам бригада вручила самое дорогое, что есть у нее, — честь свою. Верим, не запятнаете ее в грядущих боях на море! Нашу честь!
Бронекатер 102… Первый боевой корабль, в рубку которого он, Максим Малых, войдет командиром!
Бронекатер, вмерзший в лед, несколько напоминал утюг, если смотреть на него с носа. Только с орудийными башнями — по одной перед рубкой и за ней, с зачехленными орудиями и дымообразующей аппаратурой, с задраенными намертво иллюминаторами и люками. Он в гордом одиночестве стоял у стенки заснеженного причала.
Максим, еще будучи курсантом, теоретически знакомился с этим классом боевых кораблей, помнил, что они предназначены для боевых действий в шхерных районах, прибрежной полосе и на реках; плоскодонны и поэтому при волнении им выходить в море не рекомендуется; длина их порядка двадцати пяти метров и скорость около двадцати узлов. И еще вспомнил, что у тех бронекатеров, которые ему довелось видеть во время своей мичманской стажировки весной прошлого года, на боевой рубке обязательно были турельные крупнокалиберные пулеметы. Чтобы отражать атаки самолетов или срезать вражескую атакующую стрелковую цепь, если такая возможность подвернется.
А у его катера на рубке пулеметов не было. Почему? Одно из двух: у рабочих, вооружавших катер, руки до этого не дошли или турели с пулеметами не оказалось.
— С кормы катера лед вовсе не окалывался, — с большой тревогой ворчит мичман Мехоношин, который на этот катер назначен боцманом.
Корабли, зимующие во льдах, всегда обязательно окалываются по всей длине корпуса. Чтобы корабль не повредило сжатием. У их бронекатера канавка окалывания видна только со стороны носа. Из этого вытекает, что сжатием льда у него могут быть повреждены винты и даже гребные валы. Если случилось это — пиши начальству соответствующую бумагу и возможно на долгие недели спрячь подальше мечту о плавании, жарких боях…
А мичман уже приказывает:
— Обшарить всю строительную площадку, всю базу, но найти тележку, на которой нашего красавца можно будет вытащить на берег!
Нашего красавца…
Прошло еще несколько десятков минут, и лейтенант понял, что команда бронекатера подбиралась не абы как, а со знанием дела, с большой человеческой душой: без его понуканий старшины и матросы не разошлись, а разбежались по своим заведываниям, любовно и предельно тщательно осматривали, ощупывали и, если была возможность, опробовали в работе.
Максим, швырнув вещевой мешок в свою первую в жизни командирскую каюту, тоже включился в общую работу — начал осматривать катер. С внутренних помещений, с носового кубрика личного состава. Сразу же бросилось в глаза, что борта катера с внутренней стороны не покрыты пробковой крошкой. Значит, так в уме и запишем: тепловая изоляция отсутствует. Однако печка-буржуйка установлена.
Обошел весь катер — вернулся в боевую рубку, прильнул глазами к смотровой щели, разглядывая Ленинград.
Тут, в боевой рубке, его и нашел первый доклад из носовой орудийной башни — тревожный, но первый по-настоящему корабельный, не через посыльного, а по переговорному устройству:
