– Мы не имеем права задерживать детей, – равнодушно сообщил Мирьям дежуривший здесь же полицейский, когда она обратилась к нему с требованием обеспечить охрану для автобуса.
– Лучше возвращайтесь! – То же самое кричали ей и поселенцы.
– Возвращайтесь обратно, – кричали женщины, окружив автобус. Их мужья издали наблюдали за происходящим, готовые в любую минуту вмешаться. Жёны поселенцев между тем плевались, а их дети кидали в автобус камни.
– Ну, что, герои! – злорадно кричали они. – Будете воевать против женщин и детей?!
– Я выйду к ним, – решительно сказала Мирьям. – Кто-то должен выйти, а мне это сделать легче, чем вам, – обратилась она к солдатам.
– Одна ты не выйдешь! – решительно заявил Лиор. – А первым выйду я! Мы все выйдем: сначала мы, а за нами – ты.
– Но… – попыталась возражать тётка.
– Будем действовать по уставу, – улыбнулся Лиор. – Ты наш командир, и мы обязаны тебя беречь.
И он действительно первым вышел из автобуса, за ним ещё двое… Образовав вокруг Мирьям живой щит, солдаты двинулись по направлению к дому, где жила семья палестинцев. Пока они шли, на них обрушился настоящий град камней. Несколько камней угодили в руку и голову Лиора, но солдаты всё так же уверенно шли к своей цели. Увидев происходящее, на помощь солдатам ринулись палестинцы. Огромная толпа людей всё прибывала, и наконец полицейские вмешались и образовали заслон между поселенками с одной стороны и бывшими солдатами во главе с Мирьям и палестинцами – с другой. Впрочем, поселенки и сами уже начали ретироваться, увидев огромную толпу. Один из камней разбил Лиору бровь, другой угодил в плечо. Но, морщась от боли, он улыбался.
– Ну вот, наконец-то я сделал что-то действительно стоящее, – сказал он.
В тот день все центральные газеты и журналы страны опубликовали на главной странице своих изданий интервью с человеком, который был солдатом во время войны за независимость. Он был одним из участников той забытой трагедии. На момент публикации, ему было уже под восемьдесят – возраст, когда многого уже можно не бояться. Но бывший солдат всё равно пожелал остаться неизвестным. В своём интервью он рассказал о массовых убийствах мирных граждан в ту войну, о расстрелах безоружных и беженцев… И много ещё о чём. Эта публикация вызвала шок у всей страны. Не то, чтобы никто до сих пор обо всём этом не знал. Знали все, но никто не говорил, все предпочитали молчать – и убийцы, и свидетели, и уцелевшие жертвы. За интервью последовали многочисленные статьи, передачи на телевидении и радио, бурные обсуждения в интернете. Одни горячо доказывали, что ничего такого не было и старались свернуть дискуссию, пытаясь представить бывшего солдата как человека ненадёжного, которому верить нельзя. Другие, наоборот, с не меньшим азартом искали новые подтверждения тому, что было сказано в интервью. Короче говоря, разразился, как принято говорить в таких случаях, огромный скандал. Именно в самый разгар этого скандала дядя Йосиф покончил собой. Поначалу мы никак не связывали эту трагедию нашей семьи с разразившимся скандалом и возможно так ничего бы и не узнали, если бы не моя родная тётя. Она была единственной из нашей семьи, кто общался с дядей все эти годы. От неё мы и узнали о жизни и смерти дяди Йосифа многое, о чём никогда даже не подозревали.
Дядя Йосиф был родным братом моего деда и «скелетом в шкафу» нашей семьи, точнее, одним из этих скелетов. С дедом они не разговаривали много лет. От родных я слышал когда-то, что братья страшно разругались ещё в молодости, ещё после войны за независимость, непосредственными участниками которой были оба. С тех пор они не общались, и единственной из нашей семьи, кто многие годы поддерживал связь с дядей Йосифом, была моя родная тётя – дочь деда.
Семьи у Йосифа не было, а окружающие считали его сумасшедшим и поэтому всерьёз никогда не принимали. Может быть, поэтому и называли его, несмотря на преклонные годы, не Йосиф, а Йоси – как ребёнка. Из-за тяжёлого психического заболевания у Йосифа было много странностей. Прежде всего, это проявлялось в резкой смене настроений. Иногда, накупив в ближайшем киоске сладостей, он щедро одаривал ими детей. А иногда, сидя на веранде какого-нибудь кафе, или просто идя по улице, он вдруг без всякой причины начинал страшно материться сразу на трёх языках – арабском, русском и иврите. Ругательства, которые он изрыгал, намертво въелись во все три языка и были знакомы каждому, кто знал хотя бы один из этих языков. Те, кто знали дядю Йосю, в такие моменты поглядывали на него с опаской. А те, кто не знали, смотрели на него кто с недоумением, а кто с негодованием, не понимая, к кому могут быть обращены гневные тирады старика. Но весь вид старика и его зацикленность на себе говорили о том, что он просто не в себе и незнакомцы снисходительно от него отворачивались.
Соседи и близко знавшие Йосифа исподтишка подсмеивались над ним. Смеяться над стариком в открытую было небезопасно. Несмотря на свои годы, он обладал громадной физической силой, и не дай бог кому-то было попасть под его кулак. Если же обидчик был вне досягаемости его кулаков, то Йосиф запросто мог швырнуть в того бутылку или камень.
Все вечера он проводил сидя за столиком на улице, при каком-нибудь киоске или в кафе, чередуя кофе и виски, и курил при этом без перерыва. Так он мог сидеть часами. Но иногда он вдруг начинал метаться по торговому центру, врывался в магазины и офисы, выговаривая служащим за нарушение мер безопасности и проверяя все замки и двери. Охранники были с ним почтительны и, подыгрывая старику, позволяли играть роль начальника службы безопасности. Тогда Йосиф принимал суровый вид, коротко отдавал приказы и хмурился, если где-то дверь была не заперта должным образом. Сделав суровое наставление охранникам, Йосиф с суровым видом покидал торговый центр.
Иногда он просто слонялся по улицам одного и того же квартала, где жил. При этом он мог быть ласковым и предупредительным со встреченными им людьми или же наоборот, агрессивным и грубым. После приступа агрессии он всегда плакал как ребёнок и потом жаловался на сильные головные боли. Полицию вызывали лишь в исключительных случаях, если он уж совсем не на шутку расходился. Обычно же его жалели и многое прощали не столько из-за болезни, сколько потому, что он был героем войны за независимость. Единственными, кто относился к нему совершенно безжалостно, были те самые дети, которых он любил угощать конфетами.
– Йоси-тембель! (придурок) – орали они, завидев старика. И хотя родители требовали и от своих детей держаться подальше от старика, а от властей – изолировать «сумасшедшего», дети всё равно доставляли старику немало неприятностей. Они дразнили его, кидали в него мелкие камни и куски грязи, а однажды, когда он пьяный спал на лужайке в сквере, помочились на него. Впрочем, такое с ним происходило не часто, потому что большую часть своего времени он проводил в психиатрической больнице. Находясь дома, во время обострений он иногда выбегал на лестничную площадку с кухонным ножом в руках и кого-то преследовал. Или вдруг звонил в муниципалитет и требовал, чтобы службы города избавили его наконец от крыс, которые превратили его жизнь в ад. Воображаемые крысы были его постоянным кошмаром. Во время обострения болезни ему казалось, что крысы повсюду, и поэтому он всегда держал все окна и двери запертыми, даже в жестокую летнюю жару, и везде кормил кошек. Кошки были у него повсюду – и в доме, и возле дома, и он специально для них покупал корм в магазине. Иногда он просто выбегал на лестницу или во двор и истошно кричал, умоляя помочь.
– Они изуродовали мне лицо! – в ужасе кричал Йосиф, показывая сбежавшимся соседям свои якобы окровавленные руки. – Помогите, пожалуйста! – обращался он к зевакам, умоляя о помощи. Заканчивалось всё тем, что его увозили в психушку, где он проводил иногда по полгода, а иногда и больше. Такова была внешняя сторона жизни Иосифа Шварцмана, моего двоюродного деда.
Моя тётка Мирьям тяжело пережила смерть дяди Йосифа. Несколько дней после гибели дяди она не появлялась на работе и вообще не выходила из дому. А когда появилась наконец, то её глаза были красными от слёз. Из всей нашей семьи она была единственной, кто так искренне и тяжело переживал уход старика. Кроме тёти, смерть старика переживали сотрудники психиатрической больницы, в которой он провёл долгие годы. На похоронах дяди все они были с опухшими от слёз глазами. Один из врачей сказал в прощальной речи, что за годы пребывания в клинике Йосиф стал для них как будто членом семьи. Странно, но именно на похоронах я узнал о нём много такого, о чём никогда и не подозревал. Оказалось, что мой двоюродный дед был талантливым художником и каждый сотрудник психиатрической больницы, будь то врач, или санитарка, получил от него в качестве подарка свой портрет. Он рисовал всех – и персонал, и больных. Увидев его рисунки, я поразился, насколько точно переданы выражения глаз и черты лица разных людей, и пожалел о том, что в своё время он не стал художником. Среди его картин было несколько портретов моей тёти. Она на его рисунках всегда оставалась такой же, как и в свои двадцать лет. Казалось, что написан её портрет не обычным карандашом, а светом и ветром. Отлично удавались дяде Йосифу и пейзажи. Все свои рисунки он делал только карандашом, но они казались красочными и я легко узнавал на них центральную улицу города и знаменитое кафе, завсегдатаем которого он был многие годы, больничный дворик и сквер, где он любил гулять каждый день допоздна, если находился в клинике. Творчество было его спасением и единственной отдушиной. Алкоголь не давал ему такого удовлетворения как творчество. Если он был в состоянии, то рисовал свои картины или что-то сочинял – он ещё писал стихи, с самого утра и почти до вечера. Днём он спал, а ночью без устали бродил по аллеям больничного парка… Единственный рисунок, который он так и не смог закончить, это был его автопортрет. Пытаясь изобразить самого себя, художник извёл кучу листов. Они так и остались лежать в папке – его незаконченные рисунки. Вместо автопортрета он оставил рисунок, на котором изобразил пару старых, стоптанных армейских ботинок. Мне казалось странным, что он подписал этот рисунок «Автопортрет», но потом тётя объяснила мне причину такого странного названия.
