А Максим, повернувшись лицом к стенке, раздумывал:
«Бледным стал Василий, похудел, измучился, а глаза… Будто и не его глаза. Что-то в них настороженное и вместе с тем покорное, а бывало, всегда нос драл. Да к чему ворошить прошлое? Хлебнул парень горя, и напускной гонор исчез, рассеялся, как туман в бурю. Партизанская жизнь не сладкая и вел себя там, видать, достойно, командир и комиссар дали хорошую реляцию… Надо показать его личное дело замполиту, пусть предложит ему место в полку, только не адъютантом — не согласится, не привык он тянуться перед старшим братом. А все-таки почему он такой взвинченный и будто пришибленный? Похоже на то, что Василий побывал в плену. Но расспрашивать его сейчас об этом нельзя, а то подумает, что не доверяю. Впрочем, я сам, можно считать, тоже побывал в плену…».
Случилось это в августе сорок второго года. Превосходящему по силам противнику удалось смять оборону пулеметного взвода, прикрывающего отход своего батальона. Неравная схватка длилась всю ночь, и лишь к утру все стихло. Среди убитых и раненых на участке боя остался лежать командир взвода Максим Корюков. Когда он пришел в сознание, то прежде всего увидел перед своими глазами рыжие сапоги и оцинкованный бачок с водой. Перед ним стоял гитлеровский автоматчик. Нестерпимо хотелось пить, но автоматчик, звякая железными скобами приклада, не дал ему даже пощупать холодные, влажные стенки бачка. Пинком он поднял Максима на ноги и заставил нести бачок. Максим не сразу мог осознать, что с ним произошло: он был контужен.
— Бистро, бистро! — то и дело покрикивал автоматчик на ломаном русском языке, подгоняя пленника на узкой тропе.
На высоте, господствующем над Доном, был расположен наблюдательный пункт какого-то немецкого артиллерийского начальника. Максим увидел еще четырех таких же, как он, подносчиков воды. Их поставили на краю обрыва, спиной к четырем направленным на них автоматам. Гитлеровцы держали автоматы на взводе и болтали друг с другом, вероятно, дожидаясь, когда к обрыву будет поставлен пятый пленный. Этот пятый пленный вел себя непонятно: он услужливо поставил бачок с водой к ногам офицера, который, умываясь, неторопливо осмотрелся вокруг и гаркнул на него:
— Век, шнель!
Максим покашлял, расправил помятую гимнастерку, посмотрел на спины товарищей: не оглянется ли кто-нибудь из них? И те, будто почувствовали его взгляд, оглянулись все. И в тот момент у Максима словно прибавилось силы, словно сработала давно натянутая пружина.
Он стремительно бросился к обрыву и крикнул товарищам:
— За мной!
Другого выхода не было. Только одного фашисты подстрелили, как птицу на лету, остальные уцелели. Двое из этих уцелевших, с которыми Максим вернулся в свою часть, и сейчас командуют в соседнем полку — один ротой, другой взводом.
Так кончился недолгий плен Максима.
Василию тоже не спалось. Он тщательно перебрал в памяти все подробности встречи с Максимом. Встреча как встреча, придраться не к чему. Впрочем, после первой чарки Максим как-то внезапно замолчал. Что это может значить? Догадался? Заподозрил? Чужого человека всегда провести проще, чем родного брата. А Максим хоть молчун, зато въедлив, и бирючьи глаза его смотрят зорко. Потом разговорились — нет, кажется, ни о чем не догадался. Тучу пронесло. И очень удачно вышло, что Максим просмотрел личное дело. Там каждый листок оформлен по всем правилам: характеристика и наградный лист заверены подписями и печатью действительно существовавшего партизанского отряда, штаб которого был захвачен особой бригадой войск СС в Прибалтике. Бумаги умеют врать не краснея.
Приближалось время, когда Василий должен был выйти и дать о себе сигнал. Он не в одиночку явился в полк Корюкова, Там, на косогоре, в кустах возле явочного оврага, должен ждать его другой человек. Было условлено, что в полночь Василий выйдет из блиндажа командира полка, закурит и светлячком папироски опишет два круга. Это будет значить: «Приземлился благополучно».
А как же могло быть иначе? Конечно, благополучно: у родного брата как у Христа за пазухой.
Смешное пророчество Миши насчет родинок на спине и на груди. Дескать, надо повернуться к опасности грудью, а не спиной. Но как это сделать? Попробуй не выйди, не дай сигнала «приземлился благополучно», и завтра же получишь удар в спину.
Уже полночь…
Василий поднял голову. Ординарец тоже привстал — посмотреть на часы. Василий скривился: «Еще, пожалуй, вздумает этот услужливый болван проводить меня на двор за нуждой… Придется подождать пока».
Чтобы не задремать, Василий начал считать вдохи и выдохи. Он весь был подобран, весь начеку.
Перед глазами мелькнули события последних лет жизни.
…За широким столом — призывная комиссия. В центре — райвоенком, пожилой, с седеющими усами майор в кавалерийской фуражке. Острые концы усов поднялись кверху: он просматривает личное дело Василия.
— Сын Фрола Максимовича Корюкова, студент, — на курсы младших лейтенантов… Ясно?
— Согласен.
И, кажется, напрасно согласился. Надо было попросить отца, и он уговорил бы райвоенкома определить младшего сына в какую-нибудь техническую часть, где можно работать головой, а не руками с лопатой и не пятками на полях с утра и до ночи. Чуть с ума не сошел Василий от этих бесконечных бросков и переходов, которые назывались «курсантскими учениями». Будто для этого учился десять лет в школе и год в институте! Благо, у командира курсантской работы заболел писарь, и Василий занял его место в ротной канцелярии. Все дела курсантов он привел в идеальный порядок, за что получил благодарность и хорошие оценки по всем видам боевой и политической подготовки.
После окончания курсов Василия направили в распоряжение отдела кадров Юго-Западного фронта. Добродушный полковник, гладенький, розовый, в пенсне, доцент какого-то московского института, поручил ему составить ведомость на выдачу денежного содержания резервистам. Потом Василий получил назначение финансистом отдельного саперного батальона, что дислоцировался на узловой станции Барвенково. Было это уже весной сорок второго года.
В первые же дни пребывания в батальоне Василий познал, что такое бомбежки немецких пикировщиков. Штаб был разбит, деньги и кассовые документы сгорели. Вскоре Василию стало известно, что батальон и дивизия попали в окружение. Немцы начали новое крупное наступление на восток. Об этом кричали по радио и англичане и немцы: Василий любил слушать заграничные передачи, и каждый раз, когда ему удавалось попасть к радистам, уговаривал их попутешествовать по эфиру. А в небе бесконечно гудели «юнкерсы» и «мессершмитты», сыпались листовки: «штыки в землю», «захватите с собой котелки и ложки».
Началось отступление. Люди навьючили на себя тяжелые ноши и пошли пешком лесами и нехожеными тропами — на восток. Василию трудно было смириться с тем, что в век моторов и электричества он должен передвигаться таким допотопным способом (его никогда не покидало чувство презрения к примитивному мышлению людей, которые, как ему казалось, пытались встать над ним не за счет ума, а за счет бычьей силы и верблюжьей выносливости). И разве можно, рассуждал он, уйти таким способом от немцев? Они на колесах, а русские — пешком! Не сегодня, так завтра всем придется признать: стальной мотор сильнее человеческого сердца.
Усталый, истерзанный, теряющий веру в то, что можно вырваться из окружения, Василий отстал от батальона. В лесу уже зеленела трава, на полянах стрекотали кузнечики, по кустам шныряли дрозды, сойки. Они ловили букашек, щебетали с птенцами, как бы утверждая: природа дала нам жизнь, и мы живем без войны. «Надо жить, жить, — твердил про себя Василий. — Двигаться дальше, не зная, когда придет конец мучениям, безрассудно. Сколько танков, орудий, самолетов! Какая громадина заготовлена для истребления человека. Прожил двадцать лет и никогда не думал, что можно стать таким жалким и незаметным существом».
Оказавшись в одиночестве, Василий не колебался долго. Тогда-то он и завернул два кусочка золота в черную тряпочку и повесил их на груди вместо креста — талисман счастья. «С таким золотом нигде не пропадешь», — вспомнились ему слова громатухинского старателя-одиночки Третьякова. Он пришел к выводу, что обстановка определилась. «В мире нет армии более сильной, чем фашистская. Рано или поздно немцы раздавят нас. Что же делать: бесполезно и безрассудно погибнуть или сдаться на милость победителя?» Третьего пути он не видел и… тут он не заметил, что такие размышления окончательно подточили в нем волю к преодолению физической усталости. Ему стало казаться, что сделай он еще десять-двадцать, бессмысленных по его мнению шагов, и разум лишится способности логически мыслить. Быть двуногим животным — страшное унижение. Дураки не жалуются на недостаток ума потому, что их не оставляет чувство стадности, их не огорчает унижение… «Нет, надо оторваться от таких существ, — решил он тогда, — лечь отдохнуть, собраться с мыслями…»
