Дамм, закусив мертвенно-бледные губы, помалкивал, с болезненным видом вышагивая взад-вперед вдоль траншеи и изредка немощным голосом пытаясь изобразить подобие строгого приказа. Над траншеями, как удары пастушьего хлыста, выстреливали распоряжения Бевинга, смешиваясь с ревом моторов тягача и «самоходок».
Но усиливающийся гул канонады и взрывов снарядов перекрывал всю эту суматоху и крики. Эта медленно, но неотвратимо подступавшая стена смертельного грома подстегивала работу саперов, танкистов и «дымоходников» похлеще, чем окрики Бевинга.
Мертвенный ужас вселялся в сердце солдат каждый раз, когда они, на секунду оторвавшись от лопат, бросали взгляд на восток, на громыхающую черную стену огня и дыма. Там, вдали, бушевала неистовая огненная буря, и она, будто ураган, катила сюда, неся смерть и разрушение.
В том, что столкновение неизбежно, сомнений уже ни у кого не было. Последние, затаенные остатки надежд развеяли экипажи «тигров», принесшие на броне самую свежую информацию. Хвост танкового батальона, покидая позиции первой линии обороны, угодил под массированный обстрел артиллерии русских. На позициях, по скупым рассказам танкистов, воцарился настоящий ад.
Черный полог, коптящий жирным, лоснящимся дымом, поднимался от земли, пытаясь накрыть все пространство одерской поймы и захлестнуть высоты Зеелова. Отто в какой-то момент даже показалось, что этот непроглядный саван уже затянул серое апрельское небо.
Они копали, таскали бревна, обшивали досками траншеи и окопы для «самоходок» долго, бесконечно долго. Когда лейтенант Дамм наконец объявил, что работы закончены, Хаген без сил повалился прямо на дно траншеи, спиной на свою амуницию, брошенную в кучу. Футляр от противогаза и котелок больно давили под лопатки, упирались в позвоночник, но Хаген не мог пошевелить ни руками, ни ногами.
Ему было все равно, гудящие мышцы и ноющая спина и все тело будто отмерли. У самой его головы туда-сюда сновали чьи-то облепленные бурой грязью сапоги, вычвакивая по превратившемуся в жижу дну окопа.
Но Отто не обращал на это никакого внимания. Он упивался блаженством покоя. Ему начало казаться, что тело его совсем растворилось в этой промокшей, склизкой земле, а он стал совсем невесомым, весь превратился в свой взгляд и теперь устремляется вверх, в небо, набухающее полумраком.
На самом деле эта темень, разливавшаяся над головой, означала наступление сумерек. Чертов день промелькнул, как один миг, но миг мучительный, растянувшийся до бесконечности, как в кресле у неумелого дантиста, когда он тянет клещами твой зуб и никак не может вытянуть.
В стремительно темнеющем небе раздался мерный утробный гул. Он звучал высоко, много выше раскатистого, стелющегося по земле грома артиллерийской канонады. Люстиг говорит, что это бомбардировщики американцев и англичан. Люстиг знает все. Это повторяется почти каждую ночь все те дни, что они находятся в одерской пойме.
Самолеты янки и бобби разворачиваются здесь, в районе Зеелова, когда летят бомбить Берлин. Они – будто звуковое сопровождение беспросветной ночной мглы, которая нависла над всеми ними. От нее нет спасения.
Эта мысль с такой безнадежной тоской вдруг пронзила Хагена в самое сердце, что он невольно сел, а потом спешно вскочил на ноги, по пути подбирая ремень со всем снаряжением. Этим движением Отто попытался стряхнуть наваждение. Но оно было слишком сильным. Оно было очевидным. Конец… конец… все кончено…
– Что, уже восстановился? – бодрым тоном тут же приветил его Люстиг. Он закуривал невесть где раздобытую сигарету, вглядываясь в вечернее небо поверх высот. Такого ничто не берет. Не отступать и не сдаваться… Не сдаваться…
– Сейчас начнется… – произнес Люстиг.
– Что начнется? – устало переспросил Хаген.
– Будто не знаешь, что… Фейерверк над нашей столицей… – цинично произнес стрелок.
– А ты собрался на этот фейерверк, как на кино, посмотреть? – язвительно спросил его Хаген.
– Да-а… Сразу видно, что еще не восстановился. Ты слишком налегал на лопатку, Хаген. Не жалеешь себя… – ничуть не обидевшись, отмахнулся Люстиг. Он блаженно затянулся. Разгоревшийся кончик сигареты осветил его исполненную удовольствия физиономию.
Словно в подтверждение его слов, на западе, далеко позади высот, небо прорезал тонкий и сверкающий, как скальпель, луч. Он, как маятник метронома, принялся водить туда-сюда по циферблату ночи. Это далекий прожектор выискивал гудящие над Берлином цели. Но они забирались слишком высоко.
Еще и еще скальпели прожекторов взрезались в горизонт. Они принялись хаотично метаться в разные стороны. Это означало одно – бомбежка началась. Следом за прожекторами, точно петарды, стали вспыхивать световые пучки. Зенитки начали свою работу.
Они стреляли слишком низко. Это было очевидно, даже глядя отсюда, за шесть десятков километров до столицы. Для звука это слишком большое расстояние. Значит, они будут смотреть немое кино, лишь догадываясь о жути кромешной бомбежки, гибели, вое и ужасе сотен и тысяч детей, стариков, женщин…
Возле блиндажа Люстиг и Хаген натолкнулись на баварцев. Фромм и Шеве сидели на корточках, прислонившись к стенкам траншеи, и жевали хлеб, шкрябая ложками по дну котелков.
– А вы и суп успели приготовить? – с ходу спросил их Люстиг.
– А тебе-то что? – с вызовом, перестав жевать, адресовал ему вопрос Фромм.
– Да нет… ничего… – доброжелательно ответил Люстиг. – Правильно придумали… Похоже, нам силенки сегодня ночью понадобятся…
– Это точно… – кивнул Шеве. – Так что давайте, присоединяйтесь… Отто, доставай котелок, я тебе плесну горяченького… Это такой суп… Не то что твой концентрат…
Хаген не стал спорить. Первую волну усталости он преодолел, и теперь ему нестерпимо хотелось есть. Шеве отлил ему приличную порцию супа из своего почти полного котелка. Хаген, удерживая левой рукой котелок с супом, правой достал из сумки кусок хлеба, кусочек сыра и рыбную консервную банку.
Фромм плеснул Люстигу супа из своего котелка. Поначалу он хмурился и выражал недовольство, но, когда Люстиг извлек из своей сухарной сумки завернутые в холщовую бумагу сосиски, взгляд его сразу потеплел, и он влил в котелок Люстига добавки.
– Э… парни… – съев одну ложку, с удивлением остановился Люстиг. – Да это настоящее лакомство. Черт меня дери… Настоящий мясной бульон…
– Ха!.. – довольный произведенным впечатлением, гордо ответил Шеве. – Никакого тебе концентрата… Картофелина и морковка… И зелень. Плюс консервная банка тушенки. Так что, считай, взаправду – настоящий мясной бульон… – поделился Шеве, подвигаясь и давая место Хагену. – А Фромм туда еще два яйца вбил… Так что, считай, супец – как в гаштете…
Первые секунды солдаты ели молча, не прерывая разговорами миг наслаждения насыщением. Было только слышно, как ложки шкрябают о стенки котелков. Суп действительно показался Хагену очень вкусным. Свиной жир от тушенки давал настоящий навар и насыщенный аромат, который приятно щекотал ноздри, когда Отто опускал нос почти в самый котелок, стараясь не проронить ни капли. Когда ложка вычерпала все до дна, он наклонил котелок, влив в рот остатки драгоценного супа.
– Эх… хорошо, когда похлебаешь горяченького и жиденького… Прямо чувствую, как мои кишки расслабляются и урчат от удовольствия… Эти чертовы запоры меня уже доконали… – произнес, причмокивая и облизывая ложку, Люстиг. – И где это вам удалось тушенку раздобыть?
– Это все Фромм… – похвалил Шеве. – Встретил своего земляка-сапера… А у них там запасы такие, что слюнки текут… Даже сливки домашние. Представляете? И яйца сырые. Они под Заксендорфом траншеи рыли под самоходные установки, ну, и с местными нашли общий язык насчет продовольствия.
– Да-а… – согласно кивнул Фромм, как бы подтверждая то, что говорил его товарищ. – Муммерт – свой парень…
– Так мы, когда стемнело… – продолжил Шеве, умело вскрывая ножом консервную банку, которую достал Хаген. – Прямо в окопе суп сварили. На бензине… У танкистов литр выменяли. На сливки, черт их возьми…
– Я их с детства не любил… – усмехнулся Фромм. – А Шеве все не дает мне покоя. Зачем, мол, я на сливки менял. Менял бы на что-нибудь другое… Хе-хе… Шеве у нас любит сливки. Особенно взбитые… Правда, Шеве?
– Да ладно тебе… – буркнул баварец и вдруг рассмеялся. – А ты бы от тех сливок и сам не отказался.
– Ага, а ты бы поделился со мной, по-товарищески? – ухмыляясь ему в тон, спросил Фромм. – Мы когда в Померании стояли, возле деревушки… Как деревушка та называлась?.. Малые… малые…
– Кляйн Вокерн… – мечтательно произнес Шеве, глубоко вздохнув.
– Точно: Кляйн Вокерн… – кивнул головой Фромм и тут же усмехнулся. – Так у Шеве появилась зазноба. Он к ней каждую ночь шастал. Спросим его: куда, мол, Шеве, идешь? А он отвечает: взбивать сливки… Как ее звали, Шеве, не помню?..
