— Когда? — спросил Штонц, судорожно сжимая руку Зимбеля.
— Я позвоню тебе днём завтра или послезавтра, спрошу, когда тебе принести продукты. Ты назначишь время, я приду. Где и как перейти фронт, тебе лучше знать. Договорились?
Почти стемнело. Зимбель быстро шагал к офицерской землянке, насвистывая победный марш.
Шлюпки с разведчиками быстро неслись по течению, несколько раз налетали на отмели, но сносились водой, постепенно выравнивались, и снова рулевые прятали одну руку за ватник, а другой, прижав локтем кормовик, управляли.
Ломову хотелось говорить, отвлечься и не вслушиваться больше в ночные шорохи ветра и воды. Но разговаривать нельзя было, и он думал. Вспоминая «большую землю», полуостров Рыбачий, он чувствовал, как его преследуют мысли об Ире Вахрушевой.
Вот она, весёлая, с нежной улыбкой на лице и опущенными на грудь косами, стоит около него. Они впервые видят голые, скалистые сопки Заполярья, Баренцево море, боевые корабли и, перебивая друг друга, восхищаются землёй без вишен и без пашен, но землей своей, родной. Потом он видит Иру смущённой и расстроенной в стационаре на Рыбачьем. А вот уж она строгий и боевой медик, делает перевязку раненому бородачу Титову, там, в землянке полевого караула на Муста-Тунтури. Неожиданно вспоминает подарок — носки. Они лежат в вещевом мешке за спиной, и ему кажется, ещё хранят тепло её ласковых рук.
Сергей считал Иру простым и чутким товарищем, а в разлуке обнаружил в своей душе к ней какое-то новое, не испытанное ещё никогда чувство, которое вдруг само охватило его, не хотело отпустить, и он целиком поддался ему, забыв, где сейчас находится.
«Ирочка! Хорошая моя…» — со смущением повторял про себя Ломов. Ему хотелось, чтобы она услышала его, ответила…
— Товарищ лейтенант, светает, — сказал тихо Борисов и таким тоном, как будто знал, что отвлекает командира от заветных дум.
Выбирать место причала не было смысла: кругом тянулись одинаковые сопки. Шлюпки врезались в берег у ближайшего поворота реки. Единственное, чего боялись, — пристать около немецкого гарнизона, который мог оказаться где-нибудь рядом. Пленного немца больше не спрашивали, да и он, видимо, точно не знал, где находится в этот момент. Шлюпки замаскировать на берегу было нечем, и разведчики перенесли их в кустарник на сопке.
Здесь сопки скалистые, мрачно-чёрные. Чем дальше на юг, тем чаще встречались кустарник, деревья, даже низкорослые рощи.
После завтрака Ломов подсел к освобождённому из лагеря бородачу, матросы улеглись рядом. Вахтенный Шубный остался с немцем в стороне.
Бородач-норвежец свободно владел немецким языком, и это помогло ему рассказать Ломову о себе.
— Родился я в рыбацком поселке Талахти, на берегу Баренцева моря, — начал он с охотой рассказывать о себе, и разведчики заметили, как оживилось его обросшее усталое лицо. — Там, а больше в море, я прожил тридцать два года. За год до немецкой оккупации женился. Потом у нас родился сын… Где они сейчас?… Старый и малый на побережье Варангер-фиорда знали Роми Реймо. Я ведь был чемпионом Норвегии по плаванию на дальние дистанции. Но спорт ушёл в прошлое. Быть чемпионом нынешней Норвегии — позор… В минувшем году почти не стало нашего Талахти. Рыбаки не выполнили налога. Тогда немцы набили машины здоровыми мужчинами и женщинами, как ящики — селедкой, и с тех пор я скитаюсь один без семьи. Работал на ремонте дорог, был грузчиком в порту Осло, а оттуда нас несколько человек отправили на остров Шуршэйа в Осло-фиорде. Здесь я тоже работал грузчиком на больших немецких военных складах. 31 августа произошёл большой взрыв на складе боеприпасов. Что-то ужасное случилось на острове. А тут ещё, говорят, покушение на Квислинга было. Начались аресты. Схватили и меня. Камеры забили народом, день и ночь допрашивали, били. Потом меня и ещё два десятка человек отправили в лагерь Лиинахамари, а оттуда в другой — поменьше, около той батареи, на стройку. Камни таскать мне не пришлось. В первое же утро опросили арестованных, кто умеет переплетать матрацы; один чудак, видимо, в шутку указал на меня. Вот в этом доме я и работал, пока вы не освободили.
Реймо замолчал, но Ломов всё смотрел на него и мысленно представлял себе сотни тысяч таких же простых людей Норвегии, с такой же судьбой, которые так же радостно встретили бы русских освободителей. Потом Ломов начал пересказывать разведчикам эту короткую и горькую историю, а Реймо рассматривал моряков, сильных, спокойных, так смело идущих по тылам врага всё ближе к его родине. Он не знал, куда идёт отряд, но о многом догадывался. Он хотел попросить автомат, который отобрали у немца, хотел быть воином этого небольшого отряда, мстить открыто, с оружием в руках, но решил, когда потребуется, разведчики сами дадут это оружие.
— Фашиста оставить здесь надо, — посоветовал Реймо, когда Ломов закончил рассказывать. — Он сильно мешает вам. Можно? — Реймо посмотрел на немца, и у него скрипнули зубы.
Немец не выдержал взгляда норвежца и виновато опустил глаза.
Ломов отрицательно покачал головой и задумался. Немец действительно — обуза, особенно, когда придут на Леастарес, его нужно будет охранять, а людей и без того мало. Что делать с ним при отходе?
— Роман чего-то просит, товарищ лейтенант? — спросил Чистяков, дав норвежцу русское имя.
— Да. Просит разрешить похоронить немца.
— Хоронить — не хоронить, а запрятать куда-нибудь надо, — проговорил Борисов.
— А что с ним нянчиться? Сколько он, поди, жизней-то загубил? Вы бы спросили его, товарищ лейтенант, — сурово вставил сапёр Драгунов.
— Жди, откроется он тебе, — сказал с расстановкой, тоже окая, сапёр Чупин.
И Ломов начал снова допрашивать пленного. Фашист, видя, что его не только не убивают, не бьют, но даже накормили, повеселел, охотно отвечал на вопросы.
— Нет, я никогда не стрелял в русских. Я и на передовой не был. У наших солдат паршивое настроение, фюрер приказал держать фронт, а мы рассчитывали уехать в Германию… Я доволен, что закончил войну. Думаю, теперь увижу своих детей, когда повесят Гитлера.
Ломов перевёл ответы немца и больше не спрашивал. «Обстановка подскажет», — решил он и приказал Шубному связать пленному руки и не спускать с него глаз.
— При малейшей попытке к бегству похороним здесь, — добавил Ломов, укладываясь спать. Он вспомнил домик у речки, где захватили пленного, представил себе, какой там произошёл переполох, когда обнаружили, что исчезли немец и норвежец. Конечно, обнаружили пропажу шлюпок, а может быть, сейчас организовали и поиски по реке. Ломов укутался с головой, решив: «Какое мне дело до того, чего они там думают? День поищут, а мы ночью будем у цели».
После обеда сменившиеся с постов наблюдатели доложили Ломову, что вокруг не появилось ни живой души, нигде не замечено ни домика, ни землянки. После вахты разведчики повалились спать. Уснули Ломов и Реймо. Бодрствующий Громов охранял немца.
Стояла тишина. Сладко похрапывал Чистяков. Громов широко зевнул. Его клонило ко сну. Он вынул клинковый нож, стал точить о камень и вдруг подскочил, будто обрезал себе палец. По спине прошёл холодок. Там, где только что лежал пленный, валялась спутанная веревка. Громов бросился бежать по узкой лощине, единственному направлению, в котором мог уйти немец, но след его уже простыл. Громов не чувствовал, как падал на камни, царапал себе руки и снова бежал. После безрезультатных поисков вернулся к своим.
— Немец! Ушёл немец! Товарищ лейтенант! — виновато повторял Громов, расталкивая спящих.
Разведчики повскакивали с мест, готовые броситься на поиски, но Ломов остановил их, подошёл к Громову и спросил:
— Когда?!
— Только сейчас! На глазах сбежал. Я хотел… добежал до обрыва…
— В каком направлении?!
— Не знаю. По лощине, больше некуда.
Ломов на мгновенье задумался. У немца было большое преимущество: он мог открыто бежать по сопкам, звать на помощь, понимая, что, если будет погоня, по нему не сделают ни одной автоматной очереди во избежание шума. Ему помогали и наступающие сумерки. Правда, немец ушёл без оружия, и поэтому его можно было искать, не прячась.
Лейтенант приказал оцепить сопку и во что бы то ни стало захватить немца. Сам он вместе с Борисовым побежал по лощине. У обрыва сопки их ждала ещё одна неожиданность. В укрытии из камней не оказалось наблюдателя Чупина. В стороне справа валялась плащ-палатка.
Они пробежали на другой конец обрыва, залегли. Отсюда шёл пологий подъём к другой сопке, а за ней по спускающемуся к воде обрыву карабкался человек.
— Подлец, куда ушёл, — процедил Ломов, глядя, как немец, прижимаясь всем телом к скале, прошёл над обрывом, спрыгнул ниже и исчез за сопкой. Но тут же появилась вторая фигура. «Чупин! Молодец!» — подумал лейтенант. Сапёр шаг в шаг прошёл за немцем и тоже скрылся за сопкой.
