Приезжий был немногословен: немцы пиченевских в Германию угоняют. Составили списки, а трое сбежали. Если завтра не вернутся… капут… каждому десятому…
Лара, услышав, ахнула и кинулась в лес.
— Стой! — крикнула комиссар Киселева, и окружающие, вздрогнув, с уважением подумали о силе, которая таилась в ее голосе. Ну, а про Лару и говорить нечего. Голос, догнав ее, как гвоздем прибил к месту. — Вернись, — позвал он, и Лара, вернувшись, остановилась перед комиссаром, потупив взор и тяжело дыша. — Ты куда?
— Туда, — кивнула девочка за спину. — К ним… Спасать… Из-за нас они…
— Нет, — сказала комиссар. — Не из-за вас. Из-за Гитлера. А спасти их мы тебе поможем…
И поляна снова опустела. Партизаны разбрелись по лесу и заняли наблюдательные посты. А штаб, включая Лару, сел (буквально на моховых подушечках под сосной-вековухой) за разработку операции по спасению пиченевских невольниц.
И когда наступила ночь, три подруги во главе с Ларой отправились осуществлять задуманное.
Всю ночь ходила по избам Зинаида Тихонова, бывшая колхозница, а ныне, при немцах, вольная крестьянка. Ей открывали с опаской: не привела ли ворога? В своих и то терялась вера, но, впустив, слушали со вниманием. А та, скупясь на слова, была краткой: «Завтра — освобождение, готовьтесь!» Ее пытались урезонить: «Какое освобождение? Немцы на Москву прут. Ты что, сдурела?» Но она уточняла веско: «Освобождение местного масштаба», — и еще: «Освобожденным временно придется покинуть родные хаты». Не всех это радовало, но в конце концов все выбирали свободу и соглашались бежать от немцев куда глаза глядят. «Не куда глаза глядят, — осаживала односельчан Зинаида, — а на свободную территорию СССР». Она видела дальше, чем другие, и знала больше других.
Утром, до света еще, когда солнце, как пловец, барахталось в зареве лучей, стараясь выплыть на берег дня, дежурный по батальону, стоявшему в Пиченеве, разбудил майора Кесслера, командира, и доложил о беглянках, которые вот-вот придут сдаваться немецким властям. Майор, услышав, рассвирепел — из-за каких-то беглянок лишить его сна! — и несдобровать бы дежурному, будь он менее расторопен. Но дежурный был начеку и не дал майорову гневу воспламениться, погасив его известием о том, что вместе с беглянками идут сдаваться и те, кого большевики силой оружия согнали в партизанские отряды.
— Источник информации? — рявкнул майор.
— Крестьянка Тихонова, господин майор! — вытянулся дежурный.
Зинаида Тихонова была вызвана, допрошена и оставлена при штабе заложницей до тех пор, пока не подтвердятся принесенные ею сведения. В то же время рота была поднята по тревоге и почетным, как при встрече знатных гостей, караулом, вытянулась в две шеренги по обе стороны деревенской улицы. Крестьяне, забившись, сидели в избах и, как суслики из нор, выглядывали из окон. Одно из них — в крайней, околичной избе вдруг распахнулось, взвизжало: «Идут!» — и тут же захлопнулось.
Солдаты, как по команде, посмотрели на дорогу и увидели бредущую вразнобой колонну. Впереди, голося навзрыд, шли три беглянки, а за ними, разноцветной толпой, рубахи навыпуск, валили, пыля, партизаны. Втянулись, тревожно озираясь, в улицу, и Лара, сняв шарфик, взмахнула им и поклонилась деревне в пояс.
Вот он, сигнал! Франц Бунге, не спускавший с Лары глаз, тут же сорвался с места и, стреляя и вопя: «Партизаны!» — понесся на другой край деревни. Солдаты, забыв о пришельцах, ошалело переглядывались, не зная, что делать и куда бежать, как вдруг заулюлюкало, загремело, и пришельцы, вмиг вооружившись пистолетами и гранатами, выхваченными из-под рубах, — стенка на стенку — пошли на гитлеровцев…
Схватка была короткой, но беспощадной. Когда все было кончено, из домов с узелками в руках высыпали крестьяне и пестрым ходом двинулись в лес, на «свободную территорию СССР».
Лара Михеенко уходила из деревни последней. Ей перед уходом надо было поговорить с Францем Бунге.
Она нашла его в погребе, где он пережидал бой, как договорились. Они условились о дальнейших встречах и расстались. Она звала его в партизаны, но он не пошел. Он остался там, куда мобилизовала его Коммунистическая партия, среди гитлеровцев. Проводив Лару, он выполз на улицу и затаился среди раненых.
С востока на запад шло Возмездие. На шапке у Возмездия была красная звезда, а в руках автомат ППШ. Европа, встречая Возмездие, спрашивала: «Что значит ППШ?» «Побьем подлеца Шикльгрубера!» — весело отвечало Возмездие и шло дальше, на запад, где в своем логове — Берлине сидел тот, кто носил это зловещее имя…
Камилия Шага, пионерка-разведчица, сидела под сосной-карлицей и, закусив губы, сердито смотрела на своего командира. Не она ли вместе с мамой Елизаветой Казимировной еще там, на Украине, шныряла по фашистским тылам и приносила данные, которым, как уверял ее тот же командир, цены не было? Не она ли потом без мамы, одна проникала туда, куда не могли пройти взрослые, и тоже разживалась бесценными данными? Не она ли готовила отряду пищу? Не она ли, назначенная санитаркой, перевязывала раненых на поле боя? И не она ли, в конце концов, вместе с братом Володей и сестрой Евой в мае сорок третьего дала партизанскую клятву, которая обязывала ее, не щадя жизни, бить Гитлера — Шикльгрубера?
Клятва обязывала, а командир освобождал от этой клятвы. Пусть не буквально, но скажите, пожалуйста, как она могла мстить гитлеровцам, если в отличие от всех не получила ППШ? Все получили, а она нет. «Разведчик, — пробурчал командир, отказав в оружии, — не автоматом воюет, а глазами и языком».
Она не стала ловить его на слове. Мол, языком только трусы воюют, а она не трус… Поняла, что имел в виду командир: язык донесений. Но обида не проходила, и она, просверлив командира черными буравчиками глаз, вдруг утопила лицо в коленях и заревела. Смешно, конечно, ей бы в ее годы по куклам реветь, но у войны не те игрушки, что у мира. И девочки, если прибивались к тем, кто сражался за Родину, не по куклам ревели, а по пистолетам. И надо отдать им должное, добивались своего. Слезы — такое оружие, против которого не всякий устоит. Не устоял и командир Дед. Подозвал ординарца Ваню и велел доставить ему один ППШ. Вдогонку, когда ординарец уходил, кинул:
— Вместе с Божком!
Лицо у Камилии просияло: добилась-таки своего! Одно смущало, при чем тут увалень-великан Божок? А, догадалась, учить стрелять! Он хоть и увалень и не скор на ногу, зато меток на глаз. Фашистов, как белок, в глаз бьет. И силы не занимать. Как-то не сработала мина, подложенная под полотно железной дороги. А поезд — вот он, аукает, пыхтя на подъеме. Плюнуть и уйти? А клятва: «Умереть, но задание выполнить». С ней как? Нет и не было силы, которая могла освободить партизана от его клятвы. Честной силы! Нечестная была, страх. Но трусы не шли в народные мстители. Трусы умирали при одной мысли об этом. У Божка страха не было. Были сила и «лапа» — лом с двумя когтями, которым дерут костыли. Божок надрал, сколько мог, и, освободив рельс, поднатужился и свернул ему стальную шею.
В сводке, секретно переданной потом в штаб партизанских соединений, скромно и кратко сообщалось:
«22 апреля, близ Житомира, партизанским отрядом Александра Невского был пущен под откос поезд с боеприпасами».
А партизаны, чествуя Божка, повысили его в ранге, рассудив, что содеянное им одному богу под силу.
Явился Божок, неуклюжий и некрасивый, как из дерева рубленный. Не нос, а носище, не глаза, а глазищи, не брови, а бровищи. И только про губы не скажешь, что губищи, потому что одна, нижняя, подкачала и верхняя, большая, нависала над ней, тоненькой, как снежная лавина над хрупкой скалишкой.
Увидев Камилию, Божок улыбнулся, и лицо его из грубого сделалось нежным. Да и как было не улыбнуться и хотя бы улыбкой не польстить самому нужному человеку в отряде. В ком в ком, а в Камилии у всех была нужда: она, коль надо, и бороду подстрижет, и постирает, и драное заштопает, а при случае и на самом раненом дырку от немецкой пули зашьет.
Камилия хотела и умела быть нужной. У других партизан это чувство тоже было развито. Но не у всех хотение сходилось с умением. Доходило до дела, а у них того нет, другого: ножниц, мыла, иглы, бинта… И порыв послужить другим улетучивался, как дым от костра. А у Камилии всегда было все с собой и всегда под рукой. Поэтому она не только хотела, но и умела быть нужной. А уж великану-увальню Божку — тому первому. На нем всегда все трещало и лопалось: штаны, рубахи и даже самые просторные ватники.
Услуга за услугу, и Камилия на всякий случай улыбнулась Божку, чтобы улыбкой задобрить будущего учителя.
Отдав честь, Божок вытянулся, ожидая распоряжения. Камилия по приказу командира пристроилась к великану.
— Партизан Божок! — командир Дед не смеялся, нет, но Камилия могла поклясться, что в его дремучей бороде, как змея в траве, прячется улыбка. — Вы назначаетесь оруженосцем к санитарке Камилии Шаге!
