Но мышки нигде не было видно. Куда, черт побери, спряталась эта шельма? Тимиос искал ее за мешками, отодвигал ящики с селедкой, смотрел под прилавком.
Нигде ее не было.
И вдруг он увидел ее в витрине.
Как этот чертенок залез туда? Тимиос прижался лицом к стеклу. Мышка, выставив мордочку, лукаво поглядывала на него.
— Пошла вон! Пошла вон! Не трогай сыр! — кричал он.
Чтобы прогнать мышь, он размахивал руками, колотил по витрине, стучал ногами по полу.
Сначала мышка испугалась и спряталась. Но вскоре она опять появилась. Вот она, шевелит усами! Плутовка словно поняла, что ее надежно защищает стекло и что никому до нее не добраться. Казалось, она нарочно дразнит Тимиоса. «Неужто вдобавок она еще смеется надо мной?» — подумал он.
Мышка больше не обращала внимания на огромную физиономию, выражавшую отчаяние. Она впилась зубами в сыр и стала проворно его уничтожать. Лишь изредка поворачивала она мордочку и посматривала на своего странного приятеля. «Да, конечно, она смеется надо мной», — решил Тимиос.
Он почувствовал, что его мутит от голода, и опять уставился на сыр.
— Ох, мамочка! — жалобно прошептал он, теряя внезапно сознание.
Мышка повернула мордочку и дружелюбно улыбнулась Тимиосу.
«Вот шельма, теперь она подмазывается ко мне», — подумал он, впадая в забытье.
— Это нечестно с твоей стороны! — крикнул он.
Послышался тонкий писк.
— Пи-пи, господин упрямец!
— Ба! Ты и говорить умеешь? — воскликнул пораженный Тимиос.
— Гм! А ты за кого меня принимал?
— Сам не знаю.
— Ты еще многого не знаешь, дружок, — сказала мышка, деликатно откусывая малюсенький кусочек сыра.
— Ой! Ты все-таки не трогай сыр! — взмолился Тимиос.
— Поешь, пожалуйста, вместе со мной, — сказала мышка.
— Да я не могу.
— Вот как! Тебе мешает стекло? Стукни разок по нему, от него останутся одни осколки. Ты ведь мастер бодаться. А ну давай!
— Не могу. Ну пожалуйста, не трогай сыр!
— Ты боишься дядю?
— Нет.
— Полицейского?
— Нет.
Мордочка у мышки вытянулась от удивления.
— Чудак ты! Клянусь костями моей матери. Она была мудрая мышь, золотая душа! Попала бедняжка в мышеловку к молочнику. Ты знаешь, что она мне говорила? Самое глупое животное на свете, еще глупей, чем лягушка, — это человек.
— Ты мне не друг. Подбиваешь меня на кражу, — возражал Тимиос.
Мышка засмеялась.
— Так говорила моя матушка. Но тебе тут, вижу, не до смеха. Вы, люди, чего только не создали на земле! Ты сам человек, и тебя этим не поразишь, а ты спроси-ка лучше меня. Какие дома, какие удобства, какая роскошь! А разные вкусные вещи, взгляни-ка сам! — Мышка опять громко засмеялась.
— Что тут смешного?
— Да ведь вы ходите голые, босые, голодные, жизнь у вас собачья… И слезы проливаете при виде всех богатств. Хи-хи! И преклоняетесь перед теми, у кого они в руках. А стоит вам до чего-нибудь дотронуться, и вас хватают, как последних воров!
— Так нам наказывали наши родители.
Мышка откусила еще капельку сыра и пошевелила усиками.
— Жаль мне тебя, дружок! Искренне жаль! — пропищала она.
Потом, зажав кусочек сыра в зубах, мышка вылезла из-под витрины. Она по руке взобралась на плечо к Тимиосу и, встав на задние лапки, уперлась передними ему в подбородок. Кусочек сыра она сунула мальчику в рот.
— Пожалуйста, господин упрямец. Тимиос улыбнулся во сне.
Но тут раздался вой сирены.
Тимиос испуганно вскочил. Он весь трясся от холода. Подбежав к двери, он приник к щели в решетке.
Уже рассвело. Не умолкая ни на секунду, оглушительно выла сирена. Теперь к ней присоединился звон колоколов. Мужчины, женщины высыпали из ворот на улицу. Люди выглядывали из окон. И повсюду уста повторяли страшное слово:
— Война! Война!
Тимиос растерялся. Его первым побуждением было выбраться во что бы то ни стало из клетки, куда его заперли. Он стал колотить кулаками по железной решетке. Но среди уличного шума никто не слышал его. Чем дальше, тем больше рос его страх. Он чувствовал настоятельную потребность в такую минуту быть среди людей.
Мрачные разговоры взрослых о войне, о сопутствующих ей бедах, бомбардировках, разрушениях возбудили его детское воображение. Паника на улице, вой сирены все больше подогревали в нем страх, повергали мальчика в ужас. Ему казалось, вот-вот произойдет что-то кошмарное! Нечто подобное буре, разыгрывающейся зимой в поле, когда грохочет гром, сверкает молния, сжигая дотла деревья. Да, нечто такое, что можно сравнить лишь с диким буйством природы, но в тысячу раз более опасное для людей. Большой город будет стерт с лица земли… Мальчик так сильно колотил по решетке, что на руках его появилась кровь. Наконец он отчаялся и измученный, разбитый отступил от двери…
Вдруг взгляд Тимиоса упал на сыр. Лицо его приняло животное выражение. Точно дикий зверь, бросился он к витрине и разбил ее кулаками, даже не подумав о том, что может порезаться осколками стекла. Он жадно схватил целую головку сыра.
Тут жалобный старческий голос донесся из-за двери:
— Стаматис! Стаматис! Они пришли за тобой, Стаматис!
Это тетя Заферина оплакивала своего сына. Она потеряла его еще в первую мировую войну, и после этого бедняжка совсем помешалась. До сих пор продолжала она ждать возвращения сына, держала для него наготове смену белья, начищенные ботинки и каждую весну клала листья лаванды в шкаф, чтобы моль не съела его коричневый выходной костюм. Соседи посмеивались над ее чудачествами.
Тетя Заферина заглянула в щель решетки.
— Ты стучал, Тимиос? — спросила она.
Парнишка оцепенел. Он стоял молча, прижимая к себе головку сыра. Тетя Зеферина отошла от двери.
— Стаматис! Они пришли за тобой, Стаматис! — тихо причитала она.
Уличный гул почти заглушил надрывно звучавший плач безумной. Тимиос с жадностью набросился на сыр.
Внезапно он перестал есть и замер, потрясенный: ему вспомнились подзатыльники, звериный голод, люди, без конца снующие по шумным улицам. На него нахлынули разом все его детские мечты, так грубо попранные здесь, в большом городе.
— Нет, я не дикий зверь, — упрямо прошептал он.
Во рту мальчик ощутил привкус горечи. Он потрогал пальцами объеденную головку сыра и содрогнулся от отвращения. Насколько стало бы ему легче, если бы его сейчас вырвало… Сыр выпал из его рук на цементный пол. Тимиос присел на мешок с фасолью. Его трясло как в лихорадке.
Оживление на улицах росло. Отовсюду неслись громкие крики, стихийно возникавшие лозунги, песни. Жители предместья толпой шли к центру города.
При первых звуках сирены Георгос вскочил с кровати. Набросив на плечи пиджак, в пижамных брюках выбежал он из комнаты.
Полковник разговаривал с соседями, стоя на пороге дома. Он вошел в переднюю и запер наружную дверь.
— Итальянцы объявили нам войну, Георгос, — произнес он торжественным тоном. — Гм!.. Твоя мать еще в постели? — спросил он.
— Я уже встаю, Аристидис, — послышался из спальни голос Каллиопы.
Георгос внимательно посмотрел на отца. Нахмуренные брови придавали его сухому худощавому лицу с большим носом и оттопыренными ушами выражение особой значительности.
Сын молча стоял перед отцом. Известие о войне потрясло юношу.
— Что же теперь будет, папа?
— Гм! Будем воевать. А ты что думаешь, нюни распустим? Иди поскорей оденься, а то замерзнешь, — сказал полковник.
— Мне не холодно.
— Иди. Ты же стоишь босой.
Полковник вошел в спальню. Жена его сидела растерянная на краю кровати. Каждое утро, даже зимой, невзирая на холод, Каллиопа распахивала окна и проветривала одеяла и постельное белье, иначе ей доставалось от мужа. Полковник делал в спальне гимнастику, а Каллиопа, продрогнув, скрывалась обычно на кухне.
Сейчас сбитая с толку Каллиопа не знала, что ей делать. Снимать с кровати простыни? Открывать окна? Она ни на что не могла решиться и поэтому выжидающе смотрела на мужа.
— Каллиопа, что ты сидишь, как пень?
— Сию минуту, Аристидис, сейчас открою окна, — сказала она.
— Гм! Освежись холодной водой. Ты ничего не соображаешь. Куда ты задевала мой мундир?
Каллиопа вздрогнула от испуга. Слова мужа окончательно привели ее в чувство. Она бросила на него недоуменный взгляд.
— Твой мундир? Куда ты собрался, Аристидис?
— На фронт. До тебя дошло наконец, что началась война?
— Но ты же в отставке!
У Перакиса чуть было не вырвалось проклятие.
— Ну что с женщин возьмешь! Быстрей мой мундир, Каллиопа! И отставить всякие разговоры! — гневно закричал он.
