— Еще чуток и не ушли бы… — тихо сказал Петрусь.
— Спасибо тебе, — чуть шевельнула побелевшими губами Ольга Андреевна.
Они молча поднялись и побрели в лес.
Впереди шел Петрусь с узлом на плече. За ним Ольга Андреевна, Нина. Последним — Коля. Теперь он единственный мужчина в доме… В доме, которого уже нет… Сколько мечтал он о партизанском лесном лагере! И вот уходит в ночь, потеряв отца, оставляя позади горящую родную хату.
Коля проснулся от крика. Голос был незнакомый, высокий и резкий. До сознания дошли только два последних слова, сказанных уже тихо:
— Спят люди…
Коля открыл глаза и моргнул… Над головой низко навис потолок из тонких жердей, пригнанных друг к другу. В полумраке жерди казались подернутыми синевой. Пахло дымом и ельником.
Коля сел и чуть не ударился головой о потолок. Лицо обдало горьковатым теплом.
— Разбудили, ироды… — услышал он тот же незнакомый голос. — Слышь, парень. Ты там не сиди. Угоришь.
Коля перевернулся и лег на живот, свесив голову вниз. Он лежал на жердевых, как и потолок, нарах, укрытых ельником. Внизу под ним тянулся «первый этаж». Еще ниже был пол — земляной и тоже выложенный жердями, только пореже. И стены были жердевые. Между жердями чернела влажная, холодная земля.
Внизу, возле самодельной печки, стоявшей в центре землянки, замерли три малыша, укутанные в платки. Они с любопытством смотрели на Колю. У среднего в руках была темная деревянная катушка от ниток.
Рядом с ними над печкой склонилась женщина. Она пекла лепешки. Видимо, это ее голос слышал Коля спросонья.
У противоположной стены, на груде старых одеял, копошилась и громко вздыхала старуха.
Всюду — в углах, на нарах, на полу — был навален домашний скарб: узлы, подушки, полушубки, одеяла. Тускло поблескивал в полумраке самовар.
Окошка в землянке не было. Печка дымила. Потому и казался синеватым потолок.
— Который час?
— А кто ж его знает… — сказала женщина. — Мы не то что часы — дни растеряли…
Коля зарылся головой в полушубок и закрыл глаза.
И сразу вспомнилось все: приход Петруся, недолгие сборы, окаменевшее, вдруг осунувшееся лицо матери, горящая хата, черные тени фашистов, лесные заснеженные тропы.
Расстреляли батьку… Расстреляли…
Подкатывал к горлу горький, горячий комок. И сердце, казалось, ушло в виски и стучит, стучит…
Нет, нельзя лежать. Надо что-то делать, кричать, драться!
Коля соскользнул с нар. Торопливо надел полушубок.
Сестренка Нина шевельнулась, пробормотала что-то во сне. Как это он раньше не заметил ее?..
— Ты куда?
Коля не ответил, только махнул рукой и толкнул хлипкую, в ледяных сосульках дверь.
В лицо ударил морозный воздух. Тусклое серое небо показалось ярким после мрака землянки.
Коля затворил за собой дверь и остановился. Направо и налево тянулись снежные холмы — землянки. Между ними вились протоптанные в снегу стежки. Их сторожили скованные морозом осины с зеленоватыми стволами, высокие желтые сосны, приземистые ели, запорошенные до голубизны белым снегом.
Людей почти не было. Какая-то маленькая девчушка набивала в ведро снег, да возле соседней землянки неторопливо орудовал топором старик в стеганом ватнике и стоптанных валенках. Топор со звоном впивался в толстое суковатое полено. Старик долго кряхтел, выдирая его из неподатливой древесины.
Лесную тишину нарушал только звон топора да еще какой-то звук, похожий на приглушенный стон. Звук этот то нарастал, то стихал, будто ветер бился в оборванных проводах.
Коля потряс головой, чтобы отвязаться от этого странного глухого крика, и направился к старику.
— Давайте помогу, дедушка.
Старик глянул на него слезящимися светлыми глазами и молча протянул топор.
Коля размахнулся и ударил по полену. Топор глубоко врезался в древесину, сырое полено крепко схватило его, но не раскололось. Коля попробовал вытащить топор, он не поддавался.
Тогда Коля поднял топор вместе с тяжелым поленом и, перевернув в воздухе, со всей силой ударил обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…
Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.
— Брось ты его, сынок, — тихо сказал старик.
Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.
Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.
Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.
Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.
— Хара́ктерный! — с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. — Это ты ночью пришел?
— Мы.
— С Яблонки?
— С Вольки…
Старик вздохнул:
— Отовсюду в лес идут. Нету житья…
— Дедушка… Кто это стонет? — спросил Коля.
— Девочка…
— А чего она?
— Чего?.. Из Зыбайлы она…
Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.
В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.
Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.
Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.
— Чья она? — тихо спросил Коля.
— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…
Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..
Плясали перед глазами сосны и розовел снег…
Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.
Сосны успокоились. Снег стал белым.
Пришел старик. Молча взялся за топор.
— Дедушка, а где штаб?
— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…
Коля встал.
— В какой стороне?
— Там, — махнул старик рукой.
— Пойду.
— Заплутаешь…
— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.
Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.
— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.
Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:
— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!
Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.
— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…
Коля отрицательно помотал головой.
— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?
— Слышал, — тихо сказал комиссар.
Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.
Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.
Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.
Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…
— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…
— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.
Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!
