Возле пушки спиной к нам сидел незнакомый человек, бинтуя индивидуальным пакетом пораненную руку. Гимнастерка его была разорвана и перепачкана кровью. Подбежав, мы узнали в нем артиста Петрова.
— Помогите-ка, товарищи, — сказал он. — За аккордеоном вот пришел. Трудновато было?
— Да что говорить! — отозвался Койнов, бинтуя ему руку. — Знамо дело, трудновато.
— А аккордеона-то ведь нету, — смущенно сказал Береговский. — В избе сгорел. Не доглядели.
— Ну, что ж, — Петров посмотрел на пылавший танк. — Эта штучка, пожалуй, стоит аккордеона, как вы думаете?
— Эх-ма! — вдруг воскликнул Лабушкин и, сорвавшись с места, побежал к окопу.
Вернулся он с вещевым мешком в руках, торопливо развязал тесемки и, вытащив из мешка свою губную гармошку, протянул ее Петрову.
— Возьмите вот. Хоть и не аккордеон, а все-таки…
— Глядите! — удивленно произнес Береговский. — Из нашего Лабушкина тоже, оказывается, скоро человек получится.
— Ладно тебе, — укоризненно проговорил Лабушкин.
— Спасибо, — Петров поднялся.
— И вам спасибо, — обрадованно заулыбался Лабушкин.
— Мне не за что, — и он пошел от нас прямо по полю, минуя деревеньку, посредине которой догорала изба, а в избе — перламутровый аккордеон.
— Ну, — спросил Береговский, в упор глядя на Лабушкина.
— А что «ну»? — ответил тот. — Советский человек, он всегда человек…
— А ты сомневался, значит?
— Не сомневался, а так… — и они любовно посмотрели вслед уходящему Петрову, бережно прижимавшему к груди раненую руку, уносившему в кармане плохонькую, расстроенную гармошку Лабушкина.
Ночами на всем переднем крае было непривычно оживленно и многолюдно. К рассвету это оживление затихало, а вечером все начиналось снова. За передний край уползали саперы и разведчики. Увеличилось число наблюдательных пунктов: артиллерийских, пехотных, танковых. С дальних батарей приходили с лопатами группы солдат и отрывали для своих пушек огневые позиции. Почти беспрерывно осторожно шли люди со снарядами, минами, патронами, гранатами. Все это складывалось в нишах, невдалеке от переднего края или на самом переднем крае, распределялось по ротам, батареям, взводам.
Вот уже неделя, как всюду ночами, тайно от врага, готовилось наступление.
Летние ночи были коротки. С восходом солнца вся работа затихала, и только десятки стереотруб, перископов и биноклей продолжали внимательно следить за поведением противника, отыскивая его дзоты, укрытия, блиндажи, огневые позиции. Все это заносилось на карты и схемы.
Когда Койнов, сменившись с поста и поспав несколько часов, вышел из блиндажа, солнце уже было высоко.
Над передним краем стояла обычная утренняя тишина. С поля, начинавшегося по ту сторону оврага, легким упругим комочком взмыл в небесную синь и с радостным звоном пропал, растаяв в ней, жаворонок.
Из оврага, в который спустился Койнов, тянуло дымом. Там, над небольшим костром, был подвешен котелок: грели воду. Возле костра, на самом солнцепеке, развалился, попыхивая трубочкой, Береговский. Щурясь, он с улыбкой наблюдал за тем, как бреется Габлиани. Перед Габлиани, сложив ноги калачиком, сидел Лабушкин, держа в руках зеркало. Габлиани, с намыленными щеками, с бритвой в руке, стоял на коленях и сердился.
— Слушай, — страдальчески морщась, говорил он. — Я же только штаны свои вижу, а не лицо. Как ты держишь!.. Поверни еще, еще…
— Ну и щетина у тебя, — сказал Лабушкин, не обращая никакого внимания на то, что Габлиани сердится. — Щетина у тебя, ровно как у борова.
— Он тебе, Иван, всю бритву затупит, — заметил Береговский, все так же невозмутимо попыхивая трубочкой.
— Перестань! — нетерпеливо воскликнул Габлиани, оглядываясь. — Не говорите мне под руку. Что у вас за привычка у обоих!
Койнов, умывшись из ручейка, тоненько журчавшего по дну оврага, подсел к ним.
— Вот, парторг, — обратился к нему Береговский, кивнув в сторону Габлиани, — собираем дружка милого.
— Ладно ли собираете? — спросил Койнов, щепочкой доставая из костра уголек, чтобы прикурить.
— Свой подворотничок гуттаперчевый отдал ему, — продолжал Береговский, не отвечая на вопрос Койнова.
Габлиани вызывали в полк, на парткомиссию. Вызывали его к десяти часам, а собираться он начал с рассвета. В этих сборах деятельное участие принимали его друзья — Береговский и Лабушкин. Габлиани волновался. Он никогда, даже идя в атаку, не волновался так, как сейчас.
— Слушай, парторг, — с беспокойством сказал он, протираясь одеколоном после бритья. — Спроси у меня еще что-нибудь, а?
Последнее время он при удобном случае все приставал к Койнову, чтобы тот проэкзаменовал его.
— Ну, скажи ты мне, — начал было Койнов и вдруг замолчал, прислушиваясь: в небе, все приближаясь, просвистел снаряд. Он разорвался невдалеке от солдат, взметнув комья сухой земли.
— Скажи ты мне, — продолжал Койнов спокойным и ровным голосом, как будто ничего не случилось. — Скажи, кто может быть членом партии?
— Членом партии, — громко, взволнованно и торопливо, словно боясь, что его могут прервать, и радуясь, что он сумеет ответить на этот вопрос, заговорил Габлиани, — членом партии может быть всякий трудящийся человек, если он согласен с ее уставом и программой, работает в одной из ее организаций, аккуратно платит членские взносы, выполняет все решения партии и готов отдать за нее жизнь.
Сказав это, Габлиани вопросительно поглядел на парторга.
— Ну, последнее-то ты сам добавил, — с улыбкой сказал Койнов. — В уставе этого нет. А так вообще хорошо, молодец! Только не спеши.
— Как нет? Слушай! — удивленно приподняв брови, перебил его Габлиани. — Как нет? — И он торопливо вытащил из кармана серенькую книжечку — Устав и программу партии, с которой он в последнее время не расставался. Прочитав вслух тот параграф устава, где говорится о членстве, он в недоумении пожал плечами.
— Правда, нет, — проговорил он, удивляясь, что именно о том, что для него казалось самым главным, самым логическим и естественным — отдать всего себя, а если потребуется, и самую жизнь за дело партии, — в уставе, оказывается, не говорилось ни слова. А ведь Габлиани, много передумавший, прежде чем подать заявление с просьбой о приеме его в партию, именно этот вопрос не однажды задавал себе. «Смогу ли я быть достойным высокого звания коммуниста, смогу ли я отдать всю свою жизнь партии?» — много раз спрашивал он себя. И если он не смог ответить на первую часть вопроса утвердительно, зная, что об этом должны сказать другие, то во второй части у него не было никаких сомнений. Да, он сможет отдать все, сделать все, что прикажет ему партия. И только после того, как он сказал себе это, он, уже не колеблясь, написал свое заявление и передал парторгу.
— Это не опечатка? — опросил теперь Габлиани.
— Нет, — сказал Койнов, — не опечатка, но в общем-то ты правильно сказал. Коммунист должен быть именно таким человеком.
Лицо Габлиани просияло. Быстро надев гимнастерку, хотя и старую, но чисто выстиранную, ладно сидящую на нем, с приколотыми к ней боевыми медалями и орденами, взяв автомат, он, стройный, подтянутый, молодцевато вскинул руку к пилотке:
— Разрешите идти?
— Тебя сейчас хоть на парад выводи, — проговорил Лабушкин. — Вот как мы тебя собрали…
— Ладно, иди до командира роты, — сказал Койнов, — доложи — и в полк. Ступай.
— Есть! — ответил Габлиани и, круто повернувшись, зашагал вдоль по оврагу.
По дороге в полк он был занят мыслями о том, как пройдет прием его в партию и какие вопросы будут задавать ему члены парткомиссии. Внезапно он взволновался: а как у него должен висеть в это время автомат? На плече, дулом вниз, или на груди? Эта мысль показалась ему очень важной, и, несколько раз примерив автомат и так и этак, он решил, что на груди будет лучше, солиднее, строже.
Возле блиндажа, в котором помещался парторг полка и где сейчас находились прибывшие из дивизии члены парткомиссии, собралось уже порядочно народу. Тут были и артиллеристы, и минометчики, и саперы, и пехотинцы. Они сидели и стояли группами, переговариваясь между собой, поглядывая на дверь блиндажа, куда вскоре стали вызывать всех по очереди.
Габлиани увидел знакомых и подошел к ним. Говорили о предстоящем наступлении, и хотя никто не знал, когда оно начнется, все сходились на той мысли, что скоро. Габлиани тоже хотел было высказать свое мнение по этому поводу, но вышедшая из блиндажа девушка позвала его. Он одернул гимнастерку, поправил автомат и пошел вслед за девушкой, чувствуя, как что-то взволнованно-торжественное и в то же время тревожное охватило его.
За столом, прямо против двери, сидели три офицера. Четвертый, парторг полка, стоял, прислонившись к стене плечом. Тот, кто сидел посредине, внимательно посмотрел на вошедшего и сказал:
