За столом, прямо против двери, сидели три офицера. Четвертый, парторг полка, стоял, прислонившись к стене плечом. Тот, кто сидел посредине, внимательно посмотрел на вошедшего и сказал:
— Садитесь, товарищ Габлиани.
Габлиани опустился на скамейку, доверчиво поглядел на членов комиссии, и один из них, тот, что сидел по правую руку от председателя, ободряюще улыбнулся ему. Нет, все было решительно не так, как он предполагал. За столом сидели не строгие, придирчивые судьи, а добрые, внимательные товарищи. Ему вдруг захотелось рассказать им все, что было на душе, все, что было продумано и прочувствовано не только за последние дни, а за всю жизнь. Но беседовали с ним всего лишь минут десять, не больше, и он был даже огорчен, что ему не удалось высказать все свои чувства.
Когда ему вручили кандидатскую карточку и он вышел из блиндажа с гордо поднятой головой, солдаты, толпившиеся у двери, увидели его сияющее радостью и счастьем лицо и поняли его состояние.
Всю обратную дорогу он думал, о том, что с ним произошло, несколько раз прикасался рукой к левому карману, в котором лежала кандидатская карточка. Ему все хотелось вынуть ее и еще раз прочесть, что в ней написано.
Придя на передний край, он наконец понял, что с ним произошло.
— Я сейчас вроде вдвое сильнее стал, честное слово, — сказал он, обращаясь к товарищам.
— Ты расскажи, что там в тылу делается, — спросил Береговский. — Танков много? Артиллерии?.. Что слышно про наступление?
Габлиани удивленно поглядел на Береговского и, засмеявшись, развел руками. Всю дорогу он был так занят своими мыслями и переживаниями, что, обычно зоркий и внимательный ко всему, на этот раз не обратил никакого внимания на то, что делалось вокруг.
А делалось очень большое, значительное. Лес был полон машин, людей, пушек. Горы ящиков со снарядами, тщательно замаскированные ветками, виднелись в разных местах. Всего этого не мог не видеть Габлиани, но, как человек, сильно занятый своими мыслями, он ничего этого не регистрировал в памяти. Мысли его были далеко от виденного, так как всю дорогу он был занят лишь тем, что с ним произошло.
— Не знаю, — ответил он, еще раз разведя руками, но, вспомнив о том, что говорили знакомые солдаты возле блиндажа, поправился: — Говорят, скоро…
…Наступление началось утром следующего дня. Огромное количество танков и самоходок лавиной ринулось в прорыв. Пехота двигалась за танками, и сразу же были заняты и первая, и вторая, и третья линии вражеской обороны. Габлиани не однажды участвовал в атаках, но сейчас он как-то по-новому, особенно торжественно, чувствовал себя. Теперь он был коммунистом, и чувство особенной ответственности за все свои поступки и действия, ответственности не только перед командованием, но и перед партией не покидало его.
В полдень, «прочесывая» лес, они вышли на поляну и тут, при скрещении двух просек, увидели фашистский дзот, из которого сразу же хлестнули по ним пулеметной очередью. Они залегли. Пули летели низко. Было ясно, что у фашистов, засевших в дзоте, пристрелян каждый метр.
Командир роты, лежавший в цепи недалеко от Габлиани, вглядевшись, раздумчиво произнес:
— Придется забросать амбразуру гранатами. Иначе их не возьмешь, — и Габлиани, услышав эти слова, отозвался:
— Есть, забросать!
Он не получал приказания, и командир еще не выбрал, кто должен сделать это. Но сердцем и разумом своим Габлиани ощутил, что именно он должен забросать гранатами фашистский дзот, и пополз.
Он долго полз кустами, травой, припадая к земле, а когда до дзота было совсем недалеко и он, приподнявшись на локте, размахнулся, швырнул тяжелую гранату в амбразуру и вновь припал к земле, вдруг раздалось сразу несколько взрывов. Габлиани вскочил и кинулся к дзоту. Он увидел, что рядом с ним бегут тяжелый, огромный Койнов и другие солдаты, которые, оказывается, ползли к дзоту вместе с ним и которые вместе с ним были коммунистами и которые так же, как и он, поняли слова командира — их простой и ясный смысл:
— Коммунисты, вперед!
1
Они пришли на передний край впятером. На них были одинаковые, ладно подогнанные, новенькие полушубки, туго перетянутые ремнями. Гранаты у них были подвешены к поясам по-особенному ловко, и это сразу показывало бывалых, опытных солдат, тех, что за войну прошли сквозь огонь и воду.
Однако, несмотря на сходство, они были очень разные: рядом с юным, порывистым, нетерпеливым и отчаянно смелым Габлиани был спокойный, седоусый, надежно-сильный Койнов; был тут со своей неизменной ленивой улыбкой на большеротом лице Лабушкин; был и Береговский, дерзкий, насмешливый, которому, как и следует быть одесситу, все нипочем; был тут и рыжий огромный Рябов, а в этом человеке удачно уживалась страшная, неутомимая ярость с холодным, точным расчетом.
Офицеру, вышедшему навстречу им из блиндажа, Рябов доложил, что прибыли разведчики.
— Знаю, — сказал офицер, с нескрываемым удовольствием оглядывая этих ладных и, что, конечно, не могло утаиться от его глаз, очень дружных меж собой вытянувшихся перед ним парней. — Мне уже звонили.
Стоял солнечный, с легким морозцем и такой искристый, белоснежно-голубой день, какой бывает только в марте, когда еще и зима не кончилась и весна не наступила, но вот-вот уже должно случиться в природе что-то очень важное и необычайно хорошее.
— Будете наблюдать? — спросил, помолчав, офицер, которому приятно было после полутемного блиндажа стоять на улице и разговаривать с этими особенными (в дивизии много говорили об их храбрости) людьми.
Им предстояло идти в разведку. Они должны были пересечь здесь линию фронта и взять «языка». И не солдата, первого попавшегося под руку, даже не просто какого-нибудь офицера, а штабного. Непременно штабного.
Накануне все они были вызваны к командиру дивизии. Полковник, как сразу было заменено ими, чем-то очень недовольный, прихрамывая (полтора месяца назад во время наступления он был ранен в ногу), прошелся по избе и, сердито глянув на вошедших и сейчас же отвернувшись от них, продолжал, видимо давно уже начатый, разговор с начальником разведки, понуро стоявшим возле стола.
— У меня такое ощущение, будто мне завязали глаза. У вас, капитан, нет такого ощущения? — говорил командир.
— Есть, товарищ полковник, но оборона противника очень сильно укреплена…
— Это не отговорка, — морщась, махнул рукой полковник. — Это не отговорка, — повысил он голос — Против нас стягиваются крупные силы, подвозятся боеприпасы, горючее, а нам ничего не известно о намерениях противника.
— Соседи… — попытался было возразить капитан, но полковник жестом остановил его и посмотрел в ту сторону, где стояли разведчики, и, как бы только теперь впервые увидев их и обрадовавшись тому, что они здесь, быстро подошел к ним. Лицо его повеселело и потеплело.
— «Языка», — сказал полковник, — «языка» достаньте мне во что бы то ни стало, орлы! Да не какого-нибудь замухрышку, а матерого, чтобы все знал. Идите ка сюда, — проговорил он, вернувшись к столу. — Вот здесь, — и ткнул пальцем в карту, на которой, извиваясь, тянулись (красная — наша и синяя — вражеская) гребенки оборонительных линий. — Вот здесь, в лощине, у них стык двух полков. Здесь вам и надо пройти, А вот здесь, — палец полковника, отодвинувшись в глубь вражеской обороны, прочертив наискось зелень леса, уперся в черненькие кубики деревни Заозерной, — вот здесь, по данным авиаразведки, расположился штаб какого-то соединения. Здесь вам и надо будет взять «языка».
— Ясно, — сказал Рябов, вглядевшись в карту. — Возьмем, товарищ полковник.
— Три дня на подготовку — ив путь. Хватит трех дней?
— Хватит, — сказал Рябов.
И вот они прибыли на передний край.
Фашистские окопы сперва пролегали здесь по возвышенности, потом отлого падали вниз, в лощину, и, пересекая ее, уходили в лес вдоль широкой и прямой просеки. Там, где траншея начинала спускаться в лощину, возле просеки были сделаны двухамбразурные дзоты, а кроме них, всюду виднелись открытые пулеметные площадки. Перед траншеей тянулись проволочные заграждения в три ряда кольев. На чистом искристом снегу то там, то тут темнели веерообразные пятна, оставшиеся после разрыва мин. Курились тонкие дымки глубоко закопанных в землю заснеженных блиндажей. Иногда было видно, как по траншее, сгорбясь, проходят фашистские солдаты. Снайперы караулили их и стреляли, и Береговский однажды даже поспорил со снайпером. Снайпер уверял, что он сейчас убил фашиста, а Береговский запальчиво говорил: «Ни черта подобного».
С утра до вечера с перископом и биноклем они наблюдали за передним краем противника, и Рябов в результате этих наблюдений становился все мрачнее и мрачнее, убеждаясь, что вряд ли на этот раз они смогут, как всегда, пройти незамеченными через вражеские окопы.
