Война поглотила и то “когда-то”, и вчерашнее “счастливое сейчас”, навязала страшное сегодня. Они случайно встретились в кафе.
Он взял себе запотевший бокал пива, ей принесли кофе. Он обдал ее душу запахом пота и крови, и нежно сказал “У тебя такие же духи, фиалка”. Он, повесив автомат на стул, с хриплой нежностью, рассказывал о перспективах новой жизни в новой стране, если только она снова скажет “да”, нависая над нею разухабистой глыбой.
Она, спокойная в своей задумчивой философии и трогательная, в каком-то внутреннем покое, плыла вокруг него, как далекая галактика, слушая и созерцая.
Он настаивал, наверное, любя. Она не спорила, наверное, пытаясь поверить. Он сказал “я все еще тебя люблю”, она молчала, прикрыв глаза. Он сказал “ты обязана быть со мной”, она молчала, ее волнение выдавали вздрагивающие ресницы. Он сказал “я сделаю, все, чтобы заставить тебя мне поверить, я верну себе твою любовь”.
Она подняла глаза и сказала “пообещай, что убьешь меня быстро”. Ее глаза светились такой нежностью, что он задохнулся. Мир исчез, исчезли звуки, запахи, ветер. Мир даже стал материальным, остановившееся время, можно было почувствовать, ощутить кожей. Он уже знал, как выглядит остановившееся время, он видел его уже один раз, когда мимо него пролетела пуля, тогда он почувствовал, как материализовавшееся время, обожгло его щеку, пахнув в лицо глубиной первозданности мира.
Он хотел возразить, но она положила на его, впитавшие порох руки, свои,уже тронутые морщинками, но еще не утратившие шелковистости. И он замер. Казалось, что остановилось даже его дыхание. У нее светились глаза, кожа, душа, он чувствовал, что этот свет сдавил его сердце, сжал горло, остановив приток воздуха. Он мог бы сбросить ее легкие руки, но они почему-то лежали на его руках, тяжестью вселенной. Она погладила его, каким-то, едва уловимым касанием пальцев. Он вздрогнул, как от разряда электричества.
- Спасибо за любовь, — еле слышно сказала она.
Он так и не смог ей ничего ответить. Она поднялась, тихо поправила, забившуюся под ворот камуфляжа, странную, непонятную ей ленточку, вероятнее всего,обозначающую страну, от имени которой он пришел убивать.
- К любви не принуждают, не приносят жертвы, не навязывают. В любви плывут, дышат, живут. Живи! Дыши! Я буду молится за тебя!
Она ушла. Он остался в кафе. На столе, лежали осколки раздавленного ним бокала, как осколки кривого зеркала, внезапно выпавшие из заледенелого сердца.
Если ты любишь так, что ненавидишь — это война. Глупая война за принуждение любить. Когда начинаешь доказывать, что любишь, то может оказаться, что уже и не кому... ты, уже всех убил. В любви, главное, не испепелить друг друга. Хотя... любовь такая штука, что она прорастет и на пепле городов, и на руинах душ, главное, чтобы остались, кому любить. Как жаль, что нельзя заглянуть в глаза целому народу, накрыть его руку своей, и сказать :”Спасибо за любовь!”
История уже очень грустная, военно-конфетная
Дел собралось, так по-мелочам, но надо ехать в город: документы отдать, новости узнать, ситуацию, созданную человеческой глупостью, оценить.
Младшая со мной напросилась, скучно ребенку дома. Кроме подвала и бубуханья, из развлечений, изредка появляющийся интернет, а из друзей, домашний зоопарк.
Быстро поработали, посетили скучающий офис, узнали новости, которые сводятся к одному, кто приехал, где бряцало, где бухало, привычно посмотрели на пустующий рынок. И тут, как экстрим-развлечение, очередь.
Очереди — это кладезь: знаний политической и социально-экономической ситуации; мест дислокаций, всех известных в городе группировок и военных формирований, причем всех своих и всех чужих; нахождения, разбегающихся, от неизбежно надвигающейся порки чиновников. В общем, постоял в очереди, вышел картографом, логистиком, политиком, экономистом, даже военным стратегом. А тут еще очередь-то, вообще, беда (а я с жизнелюбием, два месяца воспитывающем в подвале жучков) — конфеты продают, карамельки. Ребенок, хоть и почти взрослый, но еще ребенок.Глаза горят, смотрят вопросительно.
Подходим. Видно, продают, что-то отжатое, так как машина под присмотром камуфляжно- опистолеченного, камуфляжного- битовооруженного (может из сумрачных 90-х к нам попал) и сильно загорелой продавщицы.
Конфеты лежат в машине валом, разных фирм, фасовки, пыльные,вперемешку. Цена — 65 грн/кг, видимо, специально-познавательная, для граждан, любящих экстремальную жизнь в новообразованных государствах. Но отпускают по справедливости, килограмм в руки, чтобы всем хватило.
Странно, в городе на каждом углу умирательные крики, что, мол, нет денег, пенсии, зарплаты, а как только появляется хоть какая-то еда, все — драка, очередь, ругань, толкания, прямо пожирание друг друга в стремлении урвать.
Продукт вроде не первой необходимости, но, судя, по отпускающему маты и тумаки очередному контингенту, его самоуничтожению в стремлении обладания, если они сегодня не сожрут «рошеновскую» карамельку ценой в кило мяса, то, фсе, жизнь прекратит существование.
Мы приостанавливаемся возле очереди. Для меня, это интересное и познавательное зрелище, цена меня, правда, не устраивает, но рядом притормаживает ребенок, думаю, в тайной надежде, получить что-нить вкусненькое.
Присматриваемся. Очереди, почему-то две. В одной, куда людей выбирает грустный камуфляжно-опистолеченный, все стоят тихо, берут мало, уходят незаметно. Он сам отпускает конфеты от 100 до 500 грамм.
В другой — толпа, накал страстей (дают 1 кг в руки). Такое чувство, что одновременно выпустили из клеток всех питбулей, и дали команду «фас». Продавщица, орет. Кажется, что с очередным кульком она просто отпустит хук правой, а может и левой. Тот, что с битой, постоянно дает тумаков очередно-скубущимся.
Если бы не подрастающее, несформировавшееся поколение, обалдевшее от поведения взрослых, я бы слушала и слушала. Еще бы, такое море творчества, такие обороты, такой полет фантазии, краски жанра и психологических портретов.
Ну, вот из выдающихся и более слышимых: «не взвешивайте ей, она в горгазе работает, они там жрут, что хотят», «убери свои клешни, опудало, я тебя запомнила, тварь двухтонная, жрать будет нечего, я тебя найду, ты побольше жри, чтобы жир нагуляла», «господин военный, вы дайте ей в морду, я точно знаю, что она за нацгвардию», «ты смотри, сама орала, что Порошенко, американцам продался, а сама за его конфетами тянется», и, самое распространенное «чтоб ты этими конфетами подавилась».
Грустный камуфляжно-опистолеченный, замечает нас, притихших, озадаченно рассматривающих психиатрично-клинических.
- Девушка, идите сюда, я вас обслужу.
Офигевают от вежливости. Машу головой сторону орущих:
- Ага, у вас тут, опасней, чем на фронте, погибнуть в бою за 100 грамм карамели, я, не готова.
Добивает ответ:
- Да не бойтесь, если что, Борька битой отгонит. А я нормальных людей выбираю из толпы и обслуживаю, а со стадом, Лариска справляется, у нее нервы крепче. Вы же воспитанные, с этими, кивает в сторону очереди,- не выживите. Поэтому я всегда, если что продаем или раздаем, смотрю на людей, и помогаю получить продукты тем, кого эти затоптать могут.
Я вспоминаю наш поселковый хлеб на два лотка, и, понимаю, мир давно разделился, и даже, не по идейно-политическому окрасу, идеологии, а совершенно по другому принципу. Но…
«Нормальные» и «стадо», — услышать это от защитника русского мира, разрушившего все вокруг, наводнившего мой город броней и оружием, это даже не знаково, это феерично.
То, что меня отнесли к нормальным, это приятно, но, непонятно, ведь именно это недовольное и всеобвиняющее, требующее льгот и халявной гречки, было фундаментальным в построении русского мира, создания ЛНР на моей земле, а теперь, вот такой поворот. К нам-вежливо, их-битой.
Извиняюсь перед камуфляжно-опистолеченным философом, и поворачиваюсь к дочери, чтобы уточнить необходимость покупки.
И тут, видно, судьба, решила, что в условиях оккупации нервы, как курок, должны быть взведены всегда, поэтому мое жизнелюбие выдало довольно ехидным голосом:
- Ма, не вздумай это покупать, — ткнув в сторону конфет. — Я это есть не буду. Во-первых, я не маленькая, и без конфет обойдусь, во-вторых, дорого, пошли лучше муки купим, я яблок соберу, пирожков наварганим, в-третьих, вот, — кивнув в сторону продавца, — пусть смотрят, и думают, какая у них страна. Еда закончится, эти вас съедят,-резюмировала дочь, обращаясь к продавцу философу, — вот если бы я создавала государство, я бы не стреляла, а законы написала, и паспорт давала только тем, кто нормальный. Вот я сделаю так, чтобы у нас и законы были нормальные, и люди нормальные, и страна нормальная, и, чтобы не воевали, а если драться или ругаться, когда не воспитанные, я сделаю специальную воспитательную тюрьму, и не выпускать, пока вежливыми не будут. А тем, кто не воспитался, штампик специальный ставить, чтобы их никуда не пускали там, в магазин, в самолет, как опасных. А то стреляют тут, все лето испортили. Пошли за мукой, — счастливый в своих умозаключениях, пританцовывая, выдал ребенок, — пирожков хочу.
