Сначала издевались над одним стариком, которому, по общему мнению, следовало выдать не винтовку, а клюку, потому что, если его с клюкой пустить на немцев, то немцы не выдержат и побегут. Старик отругивался, но довольно лениво, видимо, не принимая обиду близко к сердцу. Тем не менее Шпильников счел нужным вступиться за старика. Он напомнил окружающим о необходимом уважении к старости и о том, что это хулиганские шутки. Все замолчали, удивленно глядя на Шпильникова, а старик насупился и помрачнел. Потом в другом месте Шпильников услышал разговор о какой-то бутылке водки, которую кто-то сдуру оставил дома, в то время как ее, бесспорно, следовало захватить с собой. Он снова не выдержал и вмешался.
— Честное слово, стыдно, товарищи, — ласково сказал он, — в такой момент, когда, можно сказать, рабочий класс выступает на защиту отечества и готовится грудью встать за родной завод, вы начинаете вести разговор о водке и тому подобном. Сейчас можно было бы организовать стариков, чтобы они рассказали о славном прошлом завода, о героических боях, о производственной работе, в конце концов. Да и молодежи есть чем похвастать. Могли бы и стахановцы выступить.
Его неожиданно прервали. Старик Малышев стал орать, что происходит безобразие, — очереди создают. Шпильников, стараясь сохранить взятый тон благодушия и ласкового попечения, усмехнулся. Усмешка его говорила, что, мол, я и другие сознательные рабочие охотно, конечно, простим старику это безобидное чудачество. Но старик разорался всерьез. Толпа с немалым удовольствием слушала препирательства Шпильникова и Малышева и подзадоривала противников репликами вроде: «В ухо, в ухо ему дай» или: «Ты его матюгни как следует». Чувствуя, что попадает в глупое положение, Шпильников прекратил разговор и отошел.
Глаза у него стали совсем злые, хотя он продолжал улыбаться. Если бы он мог, он бы на всех накричал и на всех наложил бы взыскания. Но он сдержался и, отойдя в сторону, начал что-то объяснять двум трудолюбивым завкомовцам, все еще продолжавшим разлиновывать листы бумаги.
В это время меня дернули за рукав. Я обернулся, передо мной стояла Ольга.
— Ты что, с ума сошел? — спросила она. — Чего ты сюда влез? Записывают только взрослых.
Я покраснел так, что мне даже стало жарко.
— Мне уже шестнадцать лет, — возразил я срывающимся голосом, — или, во всяком случае, почти шестнадцать.
Ольга пожала плечами.
— Да стой, пожалуйста, — сказала она, — все равно тебе не дадут винтовку. Ты не видел Николая?
— Не видел, — сухо сказал я.
Ольга пошла, оглядываясь по сторонам. В это время я услышал возмущенный голос Шпильникова. Он кричал:
— Балаган разводите, шуточки шутите! Вы не защитники родины, а хулиганы!
Его наконец прорвало. В голосе его были такая злость и такая ненависть, что стоявшие поблизости посмотрели на него с удивлением. Заметив, что он стал центром внимания, Шпильников обвел всех ненавидящими глазами. Народ у нас не особенно кроткий. Попробуй Шпильников в другое время заорать, ему бы задали перцу, но сейчас ненависть, звучавшая в его голосе, была так неожиданна и непонятна, что все замолчали. Шпильников продолжал орать на какого-то несчастного парня, вызвавшего его ярость, а тот слушал, слушал, да вдруг и сказал отчетливо и громко:
— Молчи, дурак! — и, подумав, добавил, непечатное слово.
Шпильников зашелся. Он, как рыба, стал глотать воздух открытым ртом и не мог сказать ни одного слова от ярости. В это время в цех ворвался Богачев.
— В чем дело? — кричал он еще на бегу. — Что тут, засохли все, что ли? Почему винтовки не розданы?
Он подбежал к столам, за которыми сидели завкомовцы, и остановился, как будто у него разом пропал весь пыл. Шпильников окинул взглядом свой департамент. Все было в порядке.
— Отчество? — слышался вопрос. — Цех?
— Сидоров, — отвечали в другом конце стола. — Токарь-лекальщик.
Богачев подошел большими шагами, схватил аккуратно разграфленный лист, скомкал его и бросил на пол. Лицо его налилось кровью.
— Кто это выдумал? — неожиданно тихо спросил он. — Это ты, Шпильников? — Он обратился к завкомовцам: — Берите по винтовке, запасайтесь патронами и идите на улицу. Списки не понадобятся.
— Молчать! — гаркнул он на Шпильникова, который хотел что-то возразить. Он повернулся к рабочим, стоявшим в очередях: — Живо разбирайте винтовки, патронов по карманам побольше — и на площадь! Роты формируются по цехам. Командиры будут вызывать своих.
Сразу же смешались все очереди, люди хлынули прямо к ящикам. Все задвигалось необычайно быстро.
— Десять минут! — крикнул Богачев. — Через десять минут все должно быть закончено. Артиллеристы есть? Если есть — обращайтесь к Федичеву: он командир батареи. Генерал Литовцев прислал четыре орудия.
Два толстяка, пыхтя и обливаясь по́том, тащили ящик.
— Топор! — орал кто-то. — Черти! куда топор задевали?
Трещали крышки ящиков. Их не успевали вскрывать.
— Сюда, сюда, ящик! — кричали с разных сторон.
— Еще, еще сыпь — ничего, поместятся, — требовал старший Луканин, и за ним стояли еще четыре брата, растягивая карманы и набивая их патронами доверху.
— На ваше семейство целый ящик пойдет, — говорил старик Алексеев, выдававший патроны.
Я несколько раз пытался протолкаться, но меня все оттирали.
Наконец я протянул руку, чтобы получить винтовку. Старик Алексеев сунул мне ее, но потом удержал в руке и посмотрел на меня, насупившись.
— Ты тут зачем? — спросил он сердито. — Ты что, в пятнашки играть собрался, что ли?
Я покраснел.
— Алексей Иванович, — сказал я, — мне ведь уже шестнадцать.
— Иди, иди, — проворчал Алексеев. — И без тебя тут хлопот полон рот.
Меня оттеснили, не обратив на меня внимания. Кто-то толкнул меня плечом, кто-то встал передо мной, и я опять оказался в стороне.
Каждого получившего винтовку окружали его родные. Мальчишки спрашивали, умеет ли отец заряжать и чистить винтовку, а девчонки молчали, широко раскрывая глаза, и в глазах у них были восторг и обожание. Странно выглядели слесари, чернорабочие, литейщики в штатских пиджаках, при воротничках и галстуках, с винтовками на ремнях. Они были горды и немного стеснялись воинственного своего вида. У женщин были грустные лица. Кажется, каждая только теперь до конца поняла, что сейчас вот, сию минуту, он — ее мужчина — уйдет в непроглядную темень и, кто знает, вернется ли оттуда. И все-таки женщины улыбались сквозь слезы, глядя на необычно воинственных своих мужей.
Я прошел мимо многих семей и снова заметил Лопухова, который говорил что-то Машке, наклоняясь к ней с огромной своей высоты. За станком, укрывшись от любопытных глаз, стояли Володя Калмыков и Валя Канавина. Она закинула ему руки на шею, а он обнял ее, и они целовались и не слышали ничего, что происходит вокруг. Я постоял немного и отошел. В углу толпились Алехины. Девятилетний Женька, покраснев от возбуждения,
