— Понял. Я согласен.
— Вот видишь, как ты несерьёзен. Можно ли соглашаться, когда ты ещё не знаешь, о каком задании идёт речь?
Игорь закусил нижнюю губу, что делал всегда, когда слова рвались наружу, а надо было их сдерживать.
В кабинете Зинькова стоял диван. Сейчас на нём лежала подушка, покрытая серым одеялом. Игорь подумал: «Раньше этого не было. С первого дня войны, значит. Ну да, ночует теперь здесь».
Зиньков сел на диван и рядом с собой посадил Игоря. Какое-то время молчали. Потом Зиньков сказал медленно, как бы делая паузу после каждого слова:
— Понимаешь, какое дело. Ведь тут не только пробраться надо на ту сторону. А там, на той стороне, где ты знаешь каждую ямку и горушку…
Он совсем близко пододвинулся к Игорю и стал говорить тихо, почти шёпотом.
Конечно, рядом с морской пехотой Игорь чувствовал себя в училище, как на корабле. Здесь было всё, как в море, но это было не в море. Мореходка всегда славилась строгой учёбой, особо строгой — с первого дня войны.
С появлением морских пехотинцев строгости военно-морской службы распространились и на учеников мореходки. По это была служба береговая. А Игоря манило море своей бескрайностью, необузданной мощью и красотой: иногда прилизанной, как на конфетной коробке, — голубая гладь и белые треугольники парусов, а иногда дикой красотой, неприручённой, страшной, чёрной, лохматой.
С первых дней войны Игорю казалось, что в классах училища тесно и душно. Его тянуло на морской простор, в море, которое внушало ему почтительное восхищение…
И вот он шёл к морю по мокрому тротуару, невольно отбивая шаг, как в строю. Было сумеречно — солнце только поднималось из-за моря, и в городе меж высоких домов густела темнота. Редкие прохожие, солдаты воинских патрулей иногда провожали Игоря глазами. А он думал: «Неужели сии догадываются, куда я иду, зачем иду и, может быть, иду так родным городом, знакомыми улицами последний раз в моей жизни…»
Чем ближе к порту, тем внимательнее проверяли Игоря. То и дело слышалось:
— Стой! Кто идёт?
Игорь молча протягивал документы. И тут всегда почти происходило одно и то же. Патруль внимательно изучал протянутую Игорем бумажку; которая была пропуском в военную гавань, иначе говоря — на передовую.
Потом солдаты с красными повязками как-то так, снизу вверх, оглядывали мальчика, как бы определяя на глаз его рост. Вообще-то ростом он был со взрослого, только очень уж узок в плечах. Это выдавало его возраст.
Проверив документы и оглядев Игоря, патрульные обычно смотрели ему вслед, чётко, по-военному шагающему в порт, к линии фронта.
А иногда патрульные произносили односложное: «Н-да…» Но в этом слышалось и уважение, и восхищение.
Игорь не считал себя суеверным и всякие там приметы и обычаи, в которые особенно верили во время экзаменов, считал глупыми и девчачьими. Но тут после разговора с Зиньковым всё изменилось. Он шёл по улице и думал: выйдет ли, получится ли, вернётся ли живым? Сейчас, когда школа была позади, а море перед ним, когда кончились слова и пришло время делу, стало страшновато. Хотелось жить, хотелось вернуться — увидеть маму, отца, Ваню. И, может быть, именно от этой боязни, которую Игорь не мог в себе подавить, он чётче отбивал шаг, шёл, не сбавляя темпа, — этим он как бы подбадривал себя. Когда наваливался страх, ознобом пробегал по всему телу, высушивал рот, холодил руки и ноги, Игорь вспоминал донесение разведчиков о концентрационном лагере Кельтенборна. Да, этот лагерь смерти так именно и называли. А ведь адмирал хотел весь город превратить в такой лагерь, где сидели скрючившись наши люди в разорванных гимнастёрках, чёрные от пыли, палящего солнца и запёкшейся крови.
В донесении, которое Игорь читал у Зинькова накануне того, как отправился на задание, было написано: «В лагере тихо. Слышны только крики и хриплое пение тех, кто сошёл с ума».
Военный катер, серо-зелёный, как морская волна, нависал бортом над мокрым причалом. Орудия и пулемёты были расчехлены, у каждого стояли матросы.
Игорь понял и сказал про себя: «Готовность номер один…»
Снова тот же окрик:
— Стой! Кто идёт?
Затем вахтенный матрос проверил документы Игоря, и также их проверил часовой на трапе. Он сказал мальчику коротко:
— Проходи!
Здесь, на линии фронта, никто не оглядывал Игоря с головы до ног, никто не оборачивался, не произносил многозначительное «Н-да».
Простучав каблуками с подковками по железной палубе, Игорь прошёл в каюту командира, отрапортовав, как положено, по-военному. Но командир сразу же усадил мальчика рядом с собой на диван и заговорил с ним просто, как говорил отец.
Потом они вместе разглядывали фотографии и план местности на противоположном берегу, командир отмечал какие-то точки на карте красными крестиками. И, склонившись низко над столом, две головы часто соприкасались: седая — командира, стриженая — Игоря.
Когда разговор был окончен, командир сказал:
— Теперь поешь и поспи. Постарайся выспаться хорошенько. Отвалим к ночи и ночью же высадим. Тогда тебе будет не до сна. Понял?
— Понял. Могу быть свободным?
— Не, погоди. Скажи, Игорь, только совсем честно: нет у тебя червячка страха, который там, внутри, потихоньку точит и точит? А?
Игорь помолчал минуту, а может быть, меньше. Что было говорить? Сознаться, что страшновато, не хотел. Врать — тем более.
Командир сказал:
— Ещё не поздно отказаться и сойти на берег. А выйдем в море — всё. Море слабых не любит.
— Я не слабый, — сказал Игорь. — А этого червячка, что точит, задавлю. Разрешите идти?
— Минуточку. — Командир приоткрыл дверь каюты и крикнул: — Лейтенант Евдокимов!
Высоченный лейтенант появился в дверях. Он прошёл согнувшись, выпрямился и козырнул.
— Знакомьтесь, — сказал командир. — Это товарищ, о котором нам сообщали. У баталёра всё готово?
— Всё готово, товарищ капитан третьего ранга. — Говоря это, он протянул Игорю широкую ладонь и улыбнулся.
Игорь всё время старался держаться бодро, хотя то, что он был среди взрослых, да ещё офицеров, которые держались с ним наравне, смущало его.
Лейтенант Евдокимов повёл мальчика длинным коридором, и, хотя при этом он не держал его за руку, а только касался чуть локтем Игорева плеча, Игорю вдруг стало совсем спокойно, так, будто он был среди своих ребят по классу.
Потом они ужинали вдвоём с Евдокимовым. Игорь положил в чай кусок сахара, а лейтенант сказал:
— Это, браток, не по-моряцки, — и положил ему ещё три куска.
Игорь при этом подумал:
«Откуда он знает, что до войны я всегда клал четыре куска?»
После ужина они пошли в баталёрку, где висели бушлаты, стояли на полу сапоги, а на полках шапки-ушанки. И ещё было тут много всякой одежды и каких-то ремней, мешков и непонятных вещей.
В углу каюты было большое зеркало и табуретка.
— Это у нас баталёрка, а можно считать — примерочная, — сказал Евдокимов. — На, браток, одевайся и погляди на себя в зеркало. Ну, что, хорош?
— Хорош, — улыбнулся Игорь. — А правда, товарищ лейтенант, удобно, всё точно по мне.
— Так это ж для тебя приготовлено, — сказал Евдокимов.
В зеркале Игорь видел мальчика в широких латаных штанах и какой-то кацавейке, видавшей виды. Но всё это старое и латаное одеяние было чисто выстирано и даже чуть попахивало мылом. Через плечо у мальчика была надета торба, а в ней кусок хлеба и кусок сала.
— Соль сюда? — спросил Евдокимова Игорь.
— Сюда.
— И ракетницу?
— И ракетницу.
— А ничего, что всё такое чистое?
— Ничего. Как будешь высаживаться, всё солёной водой промочишь. А потом ползти будешь, всё извозится так, будто год побирался.
— Тогда порядок, товарищ лейтенант.
— Меня, браток, зовут Степан Ильич, — сказал Евдокимов. — Ты со мной не чинись, Игорёк. Теперь мы с тобой оба вояки из одной разведгруппы. Понятно?
— Понятно, Степан Ильич…
В каюте было тепло и как-то очень уютно: от матового ли плафона в потолке или оттого, что за иллюминатором тихо шептались волны.
Игорь разделся и свою пёстро-латаную одежду сложил аккуратно, как складывал форменку. А затем только прикоснулся головой к подушке, как тут же заснул…
Во сне он видел Зинькова. И разговор шёл о том же, о чём говорил с ним командир мореходки.
…— Соляную косу надо забрать обратно. От этого зависит судьба города и тех людей, которых адмирал Кельтенборн умерщвляет на солончаках за колючей проволокой. Но прежде всего надо убрать Кельтенборна…
— Я!.. — воскликнул Игорь.
— Погоди! — Зиньков рукой посадил приподнявшегося мальчика. — Нам надо знать, где живёт Кельтенборн. Там ведь два здания?
