– Не знаю, – крестьянин опустил глаза.
– Врешь, бандит! – заорал Крцун. – Подойди поближе и посмотри.
– Я не знаю его, товарищ генерал. – Голос крестьянина дрожал.
– Когда и за что тебя арестовали?
– Десять месяцев назад, когда я пахал под озимые, товарищ генерал.
– Когда пахал. Значит, мои тебя взяли за то, что ты пахал, – он ударил крестьянина кулаком в живот. – А четником ты не был? Не был ли ты за короля и за Дражу?
– Я был и в партизанах, товарищ генерал, – крестьянин держался руками за живот и переминался с ноги на ногу.
– А когда же это ты, дерьмо бородатое, был в партизанах?
– С октября сорок четвертого и до конца войны… и я, и мой брат Милован. Мы оба, товарищ генерал.
– Брат тоже в тюрьме?
– Он погиб на Сремском фронте, товарищ министр.
– Так ты же наш, мать твою растак, – похлопал его по плечу Пенезич.
– Наш… я всегда был наш, товарищ генерал, – приободрился Тарабич. – Гнию здесь уже почти целый год, а дома ждут голодные рты. Некому ни скосить, ни посеять, ни крышу починить, – он едва сдерживал слезы.
– Кто у тебя остался дома? – неожиданно задал вопрос генерал Михайлович.
Крцун растерялся, он как будто не верил своим ушам. Закуривая сигарету, он не спускал взгляда с Михайловича.
– Можно? – спросил крестьянин.
– Что можно? – рявкнул Пенезич.
– Можно ли, товарищ генерал, ответить?
– Если бы он меня спросил, я знал бы, что отвечать.
– Я тоже знаю, просто я не хочу нарушать порядок и… это… если вы разрешаете… – заикался Тарабич. – У меня трое детей, и еще четверо от покойного брата, один другого меньше. Жена моя сломала ногу, и снохе приходится все самой делать… Муку мучает… а я не успел на хлев крышу положить… партизаны мне хлев подожгли, – вылетело у него и тут же его от ужаса прошиб холодный пот. – То есть… это четники подожгли… Немцы, немцы это были… Вот вам крест! – Он смотрел теперь не на Михайловича, а на Крцуна.
– Ты долго был с четниками? – спросил его Пенезич спокойно. – Признавайся по-честному, я тебе ничего не сделаю… Вот, возьми, закуривай, – он протянул ему сигарету.
– Три года… то есть, да, до лета сорок первого и до тех пор, пока… до Елова Горы, – он казался комком страха, молящий взгляд его застыл на Крцуне. – Я во всем признался, в протоколе… Я ошибся, но потом, в партизанах… брат мой погиб за нашу победу, товарищ генерал.
– Ты человек хороший, ты наш, – подбадривал его Пенезич. – Небось четники-то тебя насильно мобилизовали?
– Так оно и было, – с готовностью отвечал крестьянин и искоса бросил взгляд на Дражу.
– То есть… как бы это сказать… то есть не то что бы насильно, но народ поднялся… одни туда, другие сюда…
– Ну, а все же, скажи по совести, кого было больше? – усмехнулся Крцун. – Тех, которые туда, или тех, которые сюда?
– Тех, которые туда… Кроме двух домов, все из наших краев, все мы были за короля…
– За Лондон?! Вы за ними пошли, мать вашу растак?!
– Мы были в армии короля, товарищ генерал. Я все подписал в протоколе… Это была моя ошибка… Я же неграмотный, я не понимал, какая сторона борется за народ и за равенство.
– А сейчас ты знаешь, кто выступает за народ, за братство и единство, за равенство и счастье всех людей? – прищурился Пенезич.
– Знаю, как же не знать, товарищ министр. Сейчас это знает вся Сербия.
– А скажи-ка, ты убил кого-нибудь, пока был с четниками?
– Никого, вот вам крест!
– Но ты, конечно, видел, как четники убивали, жгли дома… как они вместе с немцами нападали на партизан?
– Такого не было… Сейчас говорят, что было, но тогда… Я уверен, что так оно и было, но я сам не видел. Ей-богу.
– Ладно, земляк, а кто был твоим командиром? Только не говори, что не знаешь и не видел.
– Командиром был… – он опять бросил украдкой взгляд на Михайловича. – Он всем нам был командир, товарищ генерал.
– Имя! Скажи его имя, фамилию и чин, мать твою кулацкую, предатель! – Крцун вытащил из кобуры револьвер.
– Моим командиром был генерал Дража Михайлович, – затрясся Тарабич.
– Это твой командир? – он схватил крестьянина за руку и потащил его в угол. – Это генерал Дража?
– Я его не знаю. Я… я генерала Дражу никогда не видел.
– Так вот посмотри на него, мать твою четницкую! Смотри, смотри! Как следует смотри на своего Батьку… Стать смирно перед командиром! – отвесил ему оплеуху. – Кто так стоит перед генералом, деревенщина неотесанная. И надень на голову свою вонючую шапку.
– Вы ненормальный. Вы просто животное! – сказал Михайлович. – Зачем вы бьете и мучаете этого человека? Хватит, стреляйте в меня!
– Время еще есть, куда ты так спешишь, – съязвил Крцун. – Тебя, Никола…
– Отпустите человека к его детям, к хозяйству, – перебил его Дража. – Никакое государство, в том числе и ваше, не может обходиться без хлеба, а сколько у вас народу по тюрьмам сидит.
Крестьянин опустил голову и прикрыл глаза шапкой. Он приглушенно всхлипывал и пытался скрыть слезы.
– Плюнь в него! – Пенезич вырвал у него из рук шапку. – Плюнь в это говно, в этого предателя и прихвостня капиталистов.
– Я не могу, – промычал Тарабич.
– Плюй, или я тебе голову разнесу! Он приставил к его виску револьвер. – Нет, лучше помочись на него! – вдруг воскликнул он весело. – Зачем плевать… Подойди поближе и помочись на бороду и усы своего генерала, – он подтолкнул крестьянина вперед. – Бора, расстегни ему штаны, – позвал он часового.
Крестьянин пытался уклониться, отшатнуться. Часовой выполнил приказ, но генерал этого не видел. Он зажмурил глаза и слышал только крики Тарабича:
– Я не могу… перестаньте, не надо… я не посмею такое сделать, товарищ министр!
– Кто же тебе запрещает? – Крцун убрал ствол револьвера от его головы.
– Бог, Господь Бог, товарищ генерал, – зубы крестьянина выбивали дробь.
– Какой Бог, черт тебя подери! Мы расстреляли и Бога! Схватили бандита… Ты, дурак, знаешь, что он тоже был предателем? Дерьмом буржуйским, иностранным агентом, слугой оккупантов, преступником, четником, кулаком и антинародным элементом. А еще к тому же и троцкистом, вот он кем был, этот твой Бог! Ну, так это или не так? – он прицелился ему между глаз.
– Вам лучше знать. Я человек неграмотный, товарищ генерал.
– Мочись на своего генерала, или сейчас из тебя вылетят все мозги!
– Да отпусти же ты его, выродок! – крикнул Дража. – Мочись на меня сам, трус! Делай все, чего требует твой помутненный рассудок и твоя звериная натура. Но делай это сам, лично, бандит. – Михайлович потерял контроль над своими словами и мыслями, не осознавая, что впервые с момента ареста обратился к Пенезичу на «ты», уменьшив тем самым дистанцию между собой и генералом новой армии, победившей его.
– Мочись на эту бородатую сволочь, которая тут так разошлась! – Крцун покраснел от бешенства. – Достаточно один только раз, и я тебя тут же отпущу на свободу. Тут же сможешь катиться к себе домой.
– Я не могу… хоть вы убейте меня, но не могу. Невозможно… у меня есть дети, да, но есть и душа… Бог все видит и все записывает… Не заставляйте меня, не надо, заклинаю вас всем святым, господин генерал. Как же я могу такое сделать? Как вы можете…
– Могу. Вот так, – Крцун нажал на спуск, и грохнул выстрел.
Дража вздрогнул и открыл глаза как раз в тот момент, когда тело крестьянина повалилось на пол. Ноги его дергались, а по лбу расползалось кровавое пятно.
– Уберите эту скотину отсюда и смойте кровь! – приказал Пенезич. Потом, хихикая, засунул револьвер в кобуру и обратился к Драже: – Кто не может нассать, тот не может и пахать. А если бы победил ты, то он бы смог. На меня бы он точно помочился.
Генерал кусал губы, пытаясь найти хоть какие-то слова в совсем оцепеневшем рассудке, который еще не вполне ясно осознал, что произошло.
– Сегодня утром я, – продолжал Крцун, – вот так же шлепнул троих. Какой, к черту, суд. Глупости. Я все читаю по их глазам. Все они виноваты, все тянут на расстрел, тут уж я не ошибаюсь. Да хоть даже и ошибусь, кому какое дело? Я могу себе позволить все. Хоть пол-Белграда заминировать! Могу конфисковать у кого угодно дом, могу переспать хоть с женой, хоть с матерью, хоть с дочкой любой великосербской и буржуйской сволочи!
– Товарищ генерал, вот завтрашний номер «Политики»! – вошел с газетой с руках вооруженный боец.
Крцун перелистал газету стоя. На одной странице его взгляд задержался, и он радостно воскликнул:
– Поздравляю, маэстро Крцун!
Потом он приказал развязать генерала Михайловича и принес ему новую тюремную одежду.
– Я не какой-нибудь прохвост, я слово держу. Ты получишь свидание с женой. Покажи ей завтрашнюю газету, порадуй ее. Тебя не расстреляют. Товарищ Тито удовлетворил твою просьбу о помиловании!
– Я не писал и не подписывал такой просьбы. Вы настоящие подонки! И вы, и ваш маршал, и все остальные!
– А разве это не твой почерк и не твоя подпись? – он поднес к его лицу газету. – Да плевать я хотел на то, что ты и не писал, и не подписывал. Только ты немножко просчитался. Маршал и Президиум отказали тебе. Так что ты оказался в говне по самые уши, генерал. Просил о помиловании, а мы твоей просьбой подтерли одно место. Я не буду говорить, какое, потому что генерал должен уметь выбирать выражения. Не так ли, генерал Дража?
