«Водитель! Помни, что лед не вечен. Чем больше рейсов ты сделаешь, тем больше жизней уцелеет в Ленинграде».
Регулировщик поднял красный сигнал и, хлюпая по воде сапогами, подошел к кабине.
— Вот, на всякий случай… Тут и адрес и все… Матери я написал, что хочу удочерить эту ленинградскую девочку. Мать у нас добрая…
Обеими руками я сдернула вниз повязку.
— Так это же я решила удочерить! — крикнула я так, что из растрескавшихся губ на подбородок побежала кровь. — Как же ты…
— Пусть тот, кто останется жив, — перебил он меня.
Я поняла и замолчала.
— Матери я написал об этом и о тебе… Если ты не возражаешь… — сказал он. — Мать возьмет девочку из госпиталя, и они вместе станут ждать конца войны.
Я молчала.
— Ты хочешь по-другому? — спросил он.
— Пусть будет так, — ответила я.
— Постой!
Он побежал рядом. Я указала рукой на плакат: «Водитель! Помни, что лед не вечен…» — и надавила акселератор.
…Санитарный поезд грузили почти на рассвете. Здесь светомаскировку не отменяли, и синие лампочки светились унылым светом. Когда я взялась за носилки, девочка открыла глаза.
— Мамочка, какая ты странная в этой шинели, с завязанным лицом, — тихо сказала она.
Ей, видно, стало немного получше, но глаза от слабости то и дело закрывались, и она, цепляясь высохшими пальцами за рукав моей шинели, шептала:
— Может быть, тебя сейчас отпустят? Поедем вместе… Поедем вместе…
Я качала головой, боясь заговорить даже сквозь бинты. Пусть узнает потом, когда окрепнет, привыкнет к новым людям.
Военфельдшер, которая не отходила от нас, беспокойно поглядывая то на нее, то на меня, сказала:
— Война кончится, и увидитесь… Скоро… Ты из госпиталя пиши почаще…
— Марина! — крикнули где-то поблизости. — Иванова Марина!
Я растерялась и ничего не успела придумать. Шофер из нашей колонны подбежал прямо ко мне и сердито сказал:
— Ты что, Марина? Машину твою погрузили!
— Иванова Мария! — поправил его слабый, но строгий детский голос. — Мария. Мама…
Она заплакала. Не выдержав, я наклонилась к ней, и она, уронив мою шапку, стала гладить мне волосы.
Военфельдшер сделала знак уходить. Я приложилась своими бинтами к мокрому детскому лицу, к сухим пальцам и, нахлобучив ушанку, побежала.
Хорошо, что мы были однофамилицами, и разницу в имени девочка отмела сама.
— Иванова, — догоняя, сказал шофер. — Да тебе же всего восемнадцать лет!.. Не понимаю…
Я отмахнулась. Что бы ни было, а надо спешить: «Лед не вечен…»
Через две недели я получила первое за всю войну письмо, написанное вкривь и вкось крупными буквами. Оно начиналось словами: «Милая мамочка!»
Вернувшись в землянку, я не смогла заснуть и, раздобыв бумаги, начала печатными буквами:
«Родная моя доченька! Главное — выздоравливай…»
Потом регулировщик получил письмо от своей матери. Она была согласна взять девочку. Глядя на его худое, суровое лицо, странно было читать, что он «младшенький» и «миленький», но было понятно, что моей девочке в этой семье будет хорошо.
С тех пор мы часто обменивались письмами на Девятом километре и перекидывались каким-нибудь словом, если не случалось особенно сильной бомбежки.
Машины теперь медленно ползли вокруг проталин, полыней и трещин: лед стал тонким. От воды поднимался пар. Грело весеннее солнце, и в кабине одолевала сонная одурь. Я, как многие водители, укрепила на винтовке штык и поставила его так, чтобы не клевать носом, склоняясь к баранке. И, надо сознаться, натыкалась я на него почти каждые десять минут…
У берегов озера стала проглядывать трава, иногда слышались радостные птичьи голоса. А шоферы, надрогшиеся за зиму, не радовались, ругались крепкими словами. Морозы, метели, бомбежки не могли закрыть нам дороги, а с теплом, разрушающим лед, бороться никто не мог.
В начале апреля на льду уже не оставалось сухого места. Ездили, не зная, где под водой новые полыньи и трещины. Стало опасно, и шоферы опять сняли дверки с кабин. Мокрые, иззябшие, мы бессменно водили машины по двое, по трое суток, считая за великое счастье вздремнуть хотя бы минут пятнадцать при погрузке. А как только грузчики заполнят кузов и кладовщик толкнет в плечо, протягивая накладную, мы, протерев глаза, опять пускались в путь. Надо было сделать в Ленинграде запас хотя бы на время ледохода…
Когда у спуска на лед появился щит с надписью «Дорога на Ленинград закрыта», в нашей автороте назначили партийное собрание.
В том же лесочке, где когда-то был митинг, меня принимали в партию. Парторг прочел мое заявление, совсем не примечательное: родилась, училась, пошла на Ладогу. Все…
Парторг сказал:
— Одна рекомендация моя, другая — регулировщика Алымова.
Потом, не торопясь, прочитал свою коротенькую рекомендацию и вторую…
Если верить рекомендации регулировщика Девятого километра, то лучшего водителя на Ладоге, чем Иванова Марина, никто не видывал. Когда же парторг громко прочел, что у меня «сердце такое же золотое, как волосы, и горячее, как солнце», я опустила голову и от стыда не решилась ни на кого взглянуть.
Парторг, дочитав, ничего не добавил. Спросил только:
— Какие будут вопросы к товарищу Ивановой Марине Петровне?
Вопросов никто не задал, а раздались голоса:
— Принять! Знаем мы Подсолнуха. Принять!
Мне так и не удалось решить, благодарить ли регулировщика за такую рекомендацию или сердиться, потому что сразу была объявлена боевая тревога.
Когда все заняли свои места, стало известно, что Военный Совет Ленинградского фронта просит срочно переправить пополнение на западный берег. Командиром сводной роты назначили нашего комиссара…
Удивительно было слушать приказ, глядя на пустынное, покрытое водой озеро и затонувшие кое-где у берега грузовики. Все же машина нашего лучшего водителя спустилась с берега и по воде, доходящей до радиатора, пошла, оставляя пенную волну. Через каждый километр с нее в воду соскакивал регулировщик. Вдоль этой живой цепочки указателей дороги по озеру пошли другие машины. Моя — последней.
Навстречу возвращались порожние машины: ехать по льду можно было всего несколько километров. А в глубь озера, по воде, шла уже вереница людей, нащупывая перед собой путь длинными шестами.
Как только я остановила машину, к ней, разбрызгивая воду, кинулась знакомая длинная фигура.
— Ну, — сказал он, — до свидания или прощай… Не знаю уж… Я на тот берег. Воевать…
Я выскочила. Так мы молча и смотрели друг на друга, стоя по колено в воде. Его окликнули. Он наклонился ко мне и неловко поцеловал. Я уцепилась за его руку.
— Как же!.. Мы же…
Он шагнул в сторону и взял с машины шест.
— Матери моей пиши… Может, почта изменится, может, что…
Он был уже в нескольких шагах от меня.
По пояс в ледяной воде шла бесконечная цепочка людей. Они сворачивали то вправо, то влево, упираясь шестами. Останавливаться было нельзя: лед мог не выдержать… Я уже не могла разглядеть Алымова. На колыхающейся воде виднелись только черные точки.
