А тем временем в десяти километрах от места прорыва кучка измученных гонведов, выбиваясь из сил, тянет и толкает на запад разбитый грузовик, который то и дело застревает в глубоких сугробах. Вытащить его оттуда — дело нелегкое. Вот свалился один солдат, и его кладут в кузов, к больным. На смену ему из кузова вылезает кто-то другой и в свою очередь толкает машину.
Гонведы с опаской обходят магистральные дороги. Солдаты и их командир не имеют ни малейшего представления о том, что творится вокруг. У них нет даже карты. И все-таки они упорно бредут на запад… Вернее, туда, где он, по их предположениям, должен быть, туда, где находится Венгрия!
Хорошо, если им посчастливится наткнуться по дороге на брошенный склад, тогда можно поесть. Но склады по большей части уже разграблены и сожжены, возможность подзаправиться выпадает редко. Время от времени отдыхают. Даже часок-другой поспят. Мешать некому.
— Куда мы идем, Дюла? — спросил Шебештьен на вторые сутки горестного пути.
— Идем на запад. Может, не совсем прямо, в обход, но все же на запад, — ответил Пастор.
— Я это знаю. И не о том речь… Туда ли идем, куда следует?
Пастор молчит. Быть может, он не понял смысла вопроса? Или понял, да не знает, что ответить?
— Девятерых товарищей потеряли за два дня, — с глубоким вздохом произносит он.
— То-то и оно! — говорит Шебештьен. — Почему и спрашиваю тебя: туда ли идем?
Пастор отмалчивается.
Уминая дорожный снег, с трудом тащатся люди. Вот один заносит ногу и мучительно вздыхает: башмак тяжел, как жернов. Нога опускается — и у гонведа вырывается невольный стон: в паху полоснуло будто ножом.
Снежное поле слепит белизной. Если гонвед долго и пристально смотрит вдаль, поле в его глазах становится буро-красного оттенка. Красные круги режут глаза, вызывая жгучие слезы. Солдат вскрикивает, зажмуривается, да так и стоит, пошатываясь, со смеженными веками. Что-то все больнее и неумолимее давит на затылок. Слеза катится по щеке и тут же замерзает. Наконец солдат вновь поднимает веки. Теперь белое поле кажется ему совсем черным, чернее беззвездной ночи.
Люди кряхтят, задыхаются, спотыкаются, стонут. Но продолжают идти вперед, утрамбовывая снег.
— Не отставать! Сядешь — в льдышку превратишься.
Ветер раздирает нависшие тучи, гонит их клочья на запад. Один рваный серо-зеленый клочок удивительно напоминает несущийся в атаку танк.
* * *
Расшатанный и разболтанный грузовик, превращенный в передвижной лазарет, окончательно развалился в тот момент, когда нужда в нем отпала. Большинство больных погибло, другие немного оправились.
Нелегко на фронте провести грань между больными и здоровыми. Кроме насморка и кишечных расстройств, даже у самых выносливых солдат почти всегда отыщется немало других, трудноопределимых, но не менее тяжело переносимых недугов: мучительные головные боли, колотье в пояснице, резь в паху. Один до того переутомлен, что не может заснуть. Другой клюет носом даже после двадцатичасового сна. Однако все числятся здоровыми.
Эти обстоятельства и старался объяснить Дюле Пастору головастый Шебештьен. Ему, видимо, хотелось подбодрить вчерашнего рядового, неожиданно оказавшегося командиром столь своеобразной роты. Шебештьен понимал, как терзает его друга сознание того, что он бессилен помочь больным товарищам.
— Здоров ли солдат, нет ли, все равно, пока длится война, он вечно находится на краю гибели, верный кандидат на тот свет. Изменить тут никто ничего не может, ни ты, ни сам господь бог.
— Солдату везде худо, — согласился Пастор.
— Везде ли? — задумчиво повторил Шебештьен. — Не знаю…
И после небольшой паузы добавил:
— Будем надеяться, что на той стороне дело обстоит по-другому… Совсем, совсем по-другому.
Говоря «на той стороне», Шебештьен указал на восток.
— Будем надеяться? — переспросил Пастор.
— Я, во всяком случае, надеюсь. А ты?
Пастор ничего не ответил и, отойдя от Шебештьена, встал во главе колонны.
Рядом с Шебештьеном плелся гонвед Балла. Он то и дело спотыкался.
— Болит что-нибудь, Фери?
— Все болит.
— Ну, коли все, еще не беда. Страшнее, когда болит что-либо одно, — подбадривал его Шебештьен.
А получасом позже Балла как подкошенный повалился в снег. Шебештьен опустился на колени, пытаясь помочь ему подняться. Но было уже поздно, гонвед Фери Балла скончался.
— Дюла! Дюла! — громко позвал Шебештьен.
Пастор приказал похоронить Балла. Гонведы бросили несколько лопат мягкого снега, но ветер тут же его сдул. Почуяв мертвого, слетелось воронье.
Бросив грузовик, рота вышла на тракт, как бы вымощенный оледенелым снегом. Целыми месяцами, днем и ночью расчищали этот тракт лопаты военнопленных, команд штрафников, насильно мобилизованных на работы русских женщин. А утаптывали и утрамбовывали его подбитые гвоздями солдатские башмаки, машины, тапки. Счищенный с дороги снег огромными сугробами тянулся по ее обочинам. Когда же оградившая с обеих сторон тракт высокая снежная стена смерзлась, ни человеку, ни лошади уже свернуть было некуда. Идти приходилось либо вперед, либо назад — вправо и влево путь был закрыт.
Нередко возникали пробки, прекращалось всякое движение. Попадались узкие участки, где встречные машины никак не могли разъехаться. Пока шоферы осыпали друг друга отчаянными проклятьями, решая, чья машина должна дать задний ход до того места, где можно разминуться, позади застрявших грузовиков выстраивался длинный хвост. Теперь подаваться приходилось не одной машине, а всей колонне. Если к тому же у какого-нибудь грузовика глох двигатель или спускала шина, на дороге на продолжительный срок возникал затор.
Но сейчас нечего было опасаться такого оборота дел: движение шло только в одном направлении. Кто шел, кто бежал, кто еле плелся, но — на запад, только на запад. Пастор решительно недоумевал, куда, собственно, подевались преследующие их русские части.
— Работают не по-кустарному, — размышлял вслух Дани Шебештьен. — Русские явно намереваются захватить в плен не какую-то сотню-другую солдат, а всю разгромленную армию. И разумеется, где-то они нас уже обошли. Поджидают, пока мы туда доберемся. Вот увидишь, Дюла, так оно и будет!
На пятую ночь после прорыва фронта рота Пастора попала в престранную историю. На одном из перекрестков к ней пристало несколько человек из рабочего батальона политических штрафников — все, что осталось от его перемолотых в боях команд.
Очевидно, еще до этой встречи штрафники где-то наткнулись на брошенный продовольственный склад — в их заплечных мешках оказался изрядный запас копченого сала, консервов, табака, рома и шоколада.
Не прерывая марша, рота Пастора досыта насладилась салом, закусывая его шоколадом: хлеба-то не было! Люди из рабочего батальона не жадничали и щедро одаривали гонведов своими трофеями.
— Себе-то оставили? — спросил Шебештьен.
— Чем меньше таскать с собой, тем лучше, — ответил долговязый черноволосый парень по имени Мартон Ковач, которого товарищи запросто называли Каланчой.
В тот день роте Пастора решительно повезло. В сгущающихся сумерках солдаты набрели на какое-то деревянное строение, стоявшее неподалеку от тракта. Оно было сильно повреждено, но все же могло служить некоторым укрытием. Чтобы до него добраться, пришлось перелезть через ледяной придорожный барьер, что было нелегко.
Строение раньше было конюшней. Чистотой оно не блистало, но там можно было защититься от ледяного ветра, а он все крепчал, хлестал в лицо, пронизывал до костей.
Просторный сруб из толстых бревен был разгорожен внутри на отдельные стойла. В конюшне, должно быть, размещалось не меньше сотни лошадей. Теперь же многих перегородок недоставало: видимо, пошли на топливо. В стенах тоже не хватало нескольких бревен, и кто-то из побывавших здесь раньше заткнул и законопатил дыры стружками и мешковиной. Крыша была соломенная.
Штрафники оказались не только чрезвычайно запасливыми, но и куда более практичными, чем солдаты Пастора. Они буквально за несколько минут очистили от навоза один из углов конюшни.
— Наша бывшая воинская специальность! — очень серьезно сказал Мартон Ковач. — Мы целыми месяцами только и делали, что убирали навоз. Как и подобает защитникам отечества…
Покончив с уборкой, Ковач извлек из своего вещевого мешка пачку свечей и прилепил две из них к консервной банке. Через несколько мгновений мягкий свет уже озарял угрюмый угол конюшни. Ковач расстелил потрепанную немецкую плащ-палатку, и штрафники выложили из торб свои сокровища.
Кто лежа, кто сидя, кто стоя стали подкрепляться.
— Стойте, ребята, не спешите! — сказал Мартон. — Ужин по-русскому обычаю начнем с выпивки. Рому — хоть залейся! Немецкие «друзья» о нас позаботились. Они его вывезли из Голландии специально для нашего брата. Ну, за что пьем? За чье здоровье? За чью победу?
