Через четыре дня, когда Свиридов набирал добровольцев для рискованной вылазки в тыл моджахедов, Семен первым шагнул из строя.
Операций будет много: кровавых и бескровных, с потерей друзей и совсем без потерь. Будет и осколочное ранение в спину — сорвав растяжку, он успеет на секунду опередить взрыв, — будет побег из госпиталя и две медали «За отвагу», что с периодичностью в полгода ему вручат на полковом плацу.
Война с ежедневным риском схлопотать духовскую пулю сидела в печенках, он рвался домой и свое возвращение представлял в самых радужных красках.
Но, вернувшись в родную Рязань, облегчения, душевного ли спокойствия так и не испытал. Устроился на работу — не поработалось, специальности менял, как иная дамочка перчатки. Семьи не завел, с тоски стал прикладываться к бутылке, и пьянка совсем бы его затянула, не скажи однажды он сам себе: «Хватит! Баста!»
А тут началась война в Приднестровье, и, начитавшись газетных статей, где кровь, казалось, сочилась между строк, решил: «Мое».
Собрав вещи, не попрощавшись ни с матерью, ни с сестрой, уехал в Молдавию.
В приднестровских окопах Семен успел провести лишь три месяца, воюя за идею и миску баланды, а когда в конфликт вмешалась 14-ая армия, свернул вещички.
Приднестровье, однако, дало ему большее, чем деньги. Он стал профессионалом военного дела: ходил в разведку и брал «языка», научился метать с любого расстояния ножи, топоры и саперные лопатки, стрелял из любого вида оружия, грамотно минировал дороги и строения, из СВД бил не хуже опытного снайпера. Одним словом, набрался опыта и заматерел.
Но шило кололо энное место, с заварухой в Абхазии он снова заболел войной и скоро появился на позициях сепаратистов, где сошелся с чеченцами и воевал в абхазском батальоне Шамиля Басаева.
Именно Шамиль после жаркого боя, когда взвод «абхазцев» обратил в бегство батальон грузинской гвардии, предложил ему:
— Ты мужик стоящий. Бросай все, езжай в Чечню. Будут и деньги, будет и слава.
Он поехал туда в январе девяносто пятого и скоро понял, что отрабатывать доллары здесь сложности не представляет. Перепуганные, часто необстрелянные солдаты становились легкой мишенью. Их скучно было даже стрелять, и Журавлев со славянскими наемниками по-своему развлекался, переодеваясь в солдатское хэбэ и уходя в эпицентр перестрелок.
Наткнувшись на ошалевшую от близкого присутствия смерти, пробивающуюся к своим группу федералов, предлагал вывести из-под огня. И выводил… к базовому лагерю полевого командира Руслана Гелаева.
… Рассеянный свет, окрашенный закатом в розовое, падавший в дот через прямоугольник дверного проема перекрыла грузная фигура Магомета. Дыша хрипло, с присвистом — в груди его простужено клокотало — он долго всматривался в темный силуэт наемника и, распознав Журавлева, нетерпеливо махнул:
— Собирай своих. И быстро к Аслану.
* * *
Оставшись в одиночестве, Масхадов погрузился в мрачные свои размышления.
С постоянным присутствием смерти он давно свыкся и морально готов был рано или поздно принять ее. Но умереть он желал как подобает воину, а не в теплой постели, окруженный скорбящими родственниками.
Смерть долго ждать себя не заставит. Эфирный треск, что издавала под его рукой «Моторола» перебивали резкие, отрывистые приказы его командиров, и он знал: взвода, сдерживающие на позициях натиск русских, поредели настолько, что воевать скоро будет некому.
Тогда он возьмет пистолет, выйдет из бункера в окоп, вдохнет напоследок полной грудью чистый горный воздух, изгаженный сейчас пороховой гарью, и примет свой последний бой.
Он навсегда останется на этой высоте, но от его гибели Россия ничего не выиграет.
Победа над Ичкерией станет ей поперек горла, заставит досыта хлебнуть крови.
…Не надо быть прорицателем, чтобы загодя знать, чем все закончится. И тысячу раз прав он, что успел воспользоваться дельным советом, данным еще год назад при личной встрече год Усамой Бен Ладеном, прозванного зажравшимися янки террористом номер один.
Усама давно положил глаз на Ичкерию и Дагестан, щедро финансировал боевиков Хаттаба и Басаева, и, разыскиваемый Интерполом, после того, как братья по вере — талибы, ради шкурной выгоды, вступили в сговор с американцами, пообещав его выдать, по приглашению Яндарбиева нелегально посетил Чечню.
Именно тогда, в сентябре, в резиденции Масхадова, он напрямую констатировал: русские не остановятся на границе, у них просто нет другого выхода, кроме как идти вглубь Чечни. И двадцати тысячам боевикам, какими профессионалами они бы не были, не устоять против стотысячной группировки с танками, авиацией и артиллерией.
Но остановить русских можно. Достаточно провести жесткую акцию и предупредить после: не выведите войска, и она может повториться вновь, и не единожды.
Он согласился с вескими доводами шейха и заключил сделку…
Сразу по отбытию Бен Ладена в неизвестном направлении, он вышел на жившего в Татарстане агента и дал команду вывести из Ирака с засекреченной фабрики по производству новейших образцов химического оружия контейнер с ядовитым газом. Столь ядовитым, что доведись пустить его в ход, Секу Асахара, с его зариновой атакой в токийском метро, покажется в сравнении проказником-мальчишкой.
Зловещая колба перекочевала в Россию, и о ее существовании теперь знали только двое: сам Масхадов и хранитель из сибирской глубинки, живой только потому, что не знал о ее содержимом.
А курьер, доставивший из Ирака контрабандный груз, спустя неделю трагически погиб в дорожной аварии. Масхадов не жаждал его крови, но этот человек знал слишком много, и выбора не оставлял. Тайна должна оставаться тайной.
Пустить колбу в ход, как последний оставшийся на руках козырь, до сих пор он не решался. Продолжали сдерживать внутренние барьеры, порожденные еще советской системой. Ведь родился он не в какой-нибудь дикой провинции Ближнего Востока, где человеческая жизнь не дороже высохшего финика, учился в нормальной школе, где проповедовали добро и клеймили зло, и в военном училище штудировали никак не учения доктора Геббельса.
Система его выпестовала, и сложившиеся за годы кирпич к кирпичу в прочную стену принципы не смогла сломить даже война. Он не мог переступить через них, пересечь черту, отделявшую человека от сатаны в человеческом обличии, способного поставить ради достижения цели на кон сотни и тысячи безвинных человеческих жизней…
…Но война зашла слишком далеко. И сейчас он был готов нанести врагу жесточайший удар.
* * *
Бункер ощутимо подбросило. Рация на столе качнулась, дверь скрипнула. Вошедший Магомет молча отступил угол, оставаясь в тени. Один за другим на середину комнаты прошли семеро наемников.
Масхадов критически посмотрел на их грязную одежду, их понурые лица.
Глаза смотрели на него в тревожном ожидании.
«Приказа ждете? — подумалось ему. — Будет вам приказ».
К наемникам он относился с осторожной брезгливостью, потому как не мог, воюя хоть за призрачную, но идею, понять их сути: убийства ради денег.
А если бы российские платили больше, завтра переметнутся на их сторону? Впрочем, без наемников не обойтись в экстремальных ситуациях. Терять им нечего, в плен сдаваться нельзя, потому что в плену для них будущего нет. Русские с такими русскими не церемонятся, отвел к стене, и вся недолга.
Из этой семерки, что стояли перед ним, ему импонировал лишь рослый широкоплечий Семен Журавлев. Воин от рождения, в боях не трусит, не прячется за чужие спины, дерзок и жесток, способен на поступок. Остальные так себе, третий сорт не брак.
Тот, что слева от него, с опущенным левым плечом, переминался с ноги на ногу — солдат удачи с Украины, наркоман. Кураж его пробивает после доброй дозы опия да в допросах пленных.
…Масхадов помнил декабрьский случай в Грозном, когда выехав на окраину города инспектировал подготовленные к встрече федеральных войск позиции. Оценивая пулеметное гнездо на первом этаже разбитой снарядами девятиэтажки, услышал вдруг стон, глухо доносившийся откуда-то снизу, из-под ног.
Что-то было в том стоне, заставившее его содрогнуться…
Он повернулся к Магомету, и тот, не дожидаясь вопроса, с отвращением сплюнул на усыпанный кусками отбитой штукатурки пол:
— Хохол допрашивает…
Масхадов сдержал в себе ярость, вышел во двор, к подвалу, занавешенному выгоревшим добела на солнце брезентовым пологом. Отодвинув брезент, ступил во влажный, затхлый сумрак, со света ничего не видя перед собой.
Потом зрение зафиксировало в дальнем отсеке мерцание свечного фитиля: что-то белое, бесформенное, висело на стене и рядом, издавая неразборчивое бормотание, возилась чья-то тень.
Барабанные перепонки вновь резанул болезненный вскрик…
